– Ну как? Поучаствуешь?

Не успел я сформировать своё отношение к делу, как преступный сосуд (пили прямо из горлышка) был передан мне в руки. О губительная сила людского сообщества! Как властно ты воздействуешь на человека и его нрав! Я едва сделал малый глоток, а бутылку уже изъяли из моих рук, ибо охотников оставалось ещё два или три… Внезапно все вздрогнули. В дверном проёме показалась фигура пожилой директрисы, Инны Александровны, лично ко мне всегда относившейся очень хорошо и даже доверительно.

Уперев руки в боки, наподобие фрекен Бок, глава образовательного учреждения с возмущением уставилась на юных собутыльников, испепеляя их взором разгневанной Фемиды*.

– Та-ак, мои милые! Что это вы здесь делаете?! – воскликнула она с интонацией не столько недоумённого вопроса, сколько обличения и приговора.

-----------

*Античное божество правосудия.

Отмечу, что чрезвычайно ловкий зачинщик «пьяной» смуты мгновенно спрятал улику в портфель и со взором невинного тушканчика уже подобострастно взирал на директора.

– Ма-арш на урок – уже три минуты, как кончилась перемена!

Мои более опытные собратья, опустив носы, словно мышки-норушки, нырнули под руку Инны Александровны, и только я обратил к ней лицо, как это делают «зайчики», и виновато улыбнулся.

– А ну-ка, ну-ка, стойте, дорогие, идите-ка все ко мне. – С исследовательским возбуждением в голосе директриса стала хватать за шкирку моих товарищей. Запах! Он, коснувшись её ноздрей, выдал с потрохами всю нашу греховную затею.

Невольным информантом стал я, ещё ничего не знавший об устойчивых ароматах креплёных напитков. Не буду утомлять вас, друзья, подробностями «судебного процесса». Скажу только, что нас по отдельности вызывали в кабинет директора и предоставляли возможность молвить слово, а наши любимые учителя обращались к «преступникам» с дружными и справедливыми увещеваниями.

Сейчас я хочу сказать о другом. Моя душа действительно получила тогда психологическую травму, своего рода потрясение. Директорские речи о подорванном доверии, о предательстве по отношению к школе и её чести задели меня за живое. В пятнадцатилетнем возрасте чаще случается иное – ответная ирония, легкомысленное и дерзкое отрицание всякой вины: мол, что здесь такого?

Тем паче что мы хорошо знали слабые стороны иных наших педагогов.

Хорошо помню, как, оказавшись за пределами школы, я спустился в метро и, прижавшись носом к тёмному стеклу вагона, тихонько проглатывал слёзы, чтобы никто из пассажиров не заметил моего душевного волнения. Осмысляя свой незавидный поступок, я впервые тогда почувствовал, насколько испорчена вся моя душа, как много во мне лукавства и непорядочности.