Необходимо сказать, что бабушка вернулась к благодатной жизни Церкви незадолго до своей кончины. Никогда не порывая с верой, она в молодости отошла от храма и его таинств, как и большинство современников в ту страшную эпоху, насквозь пронизанную духом безбожия. Нет, нет, от Христа она не отрекалась никогда! Но нас, внуков, почти не пыталась при-

-----------

*Человеку свойственно ошибаться (лат.).

общить к вере, за исключением кратких хождений к Пасхальной заутрене. Впрочем, один раз Буля решилась-таки пойти со мною в храм… Что из этого вышло, вы, читатели, уже знаете из предшествующих глав.

Сейчас мне вспоминается, как бабушка в последние годы своей жизни делилась с домашними впечатлениями от воскресной Божественной литургии. «Я была сегодня в храме и причастилась! Как же хорошо и радостно на сердце!» – смущённо улыбаясь, говаривала она, как бы желая поделиться с нами той сокровенной радостью, которой окрылялась на склоне лет её душа.

Никто из нас, троих внуков, не считал нужным  ни  понять,  ни принять эти слова Були-ного признания. Мы их просто не слышали, то есть они не вмещались в наши сердца, как будто наглухо законопаченные и закрытые на засовы от благодатного    свидетельства веры. Не без раздражения я исподлобья смотрел тогда на бабушку, глаза которой светились изнутри неведомым для нас счастьем.

Но вот пришёл Богом определённый час… Взрослые всячески оберегали нас, подростков, от трагических известий. Мы только знали, что бабушку поместили в больницу. Неделю спустя нам сообщили, что Буля желает нас видеть. Помню, что все трое хранили молчание до тех пор, пока не вошли в палату, где лежала бабушка. Она, как всегда, встретила нас улыбкой, расцветшей при виде внуков на похудевшем, исстрадавшемся лице… О эта дивная улыбка!

Она мгновенно сняла с мальчиковых душ коросту себялюбия и равнодушия, растопила сердца до самой их запредельной глубины, заставила нас почувствовать себя детьми, любимыми и любящими! Медсестра, как я узнал впоследствии, признавалась моей маме, что она никогда не видела подобной больной. Бабушка ни за что не хотела утруждать персонал своими просьбами и всякий раз так благодарила сестёр за малейшую услугу, что тем становилось неудобно, ведь они механически выполняли свою рутинную работу.

От бабушки остались одни глаза. Но какое обилие жизни изливалось чрез них! Это были не глаза угасающей пожилой женщины, но очи, очи небожителя, не подвластного уже ни страху, ни смерти. Свет, исходивший из них, лился потоком в наши испуганные юные души и, казалось, озарял покуда ещё не найденную дорогу земного бытия. Бабушка, устремив на нас любящий взор, внятно сказала: «Дети мои, я хочу, чтобы вы выросли хорошими людьми…».

Мы заплакали, как и сейчас я плачу, запечатлевая на бумаге эти простые, святые слова…

Буля поцеловала нас, мы вышли из больничной палаты. Это было ровно тридцать три года тому назад*. Бабушкино завещание, уместившееся в одно предложение, и поныне связует меня с нею золотой, нерасторжимой нитью любви. Дай Бог, чтобы она не оборвалась никогда. Верю: никакие силы не смогут рассечь, низложить то, что сказано, воззвано к бытию Божественной любовью…

----------

*К моменту написания этой главы.

Кончина