С исхудавшего от жизненных испытаний лица безотрывно на меня смотрят её глаза – огромные, глубокие, вещие… Что в них? И радость о рождении трёх дочерей, одна из которых – моя бабушка Любовь; и скорбь о преждевременной кончине от скоротечной болезни самой младшей из них – Марианны. Уход дочери обратил Александру Михайловну к живой вере, сделавшейся для неё светом и опорой всей жизни.

Читаю в очах прабабушки и трагическую повесть разорения русской земли, подвергшейся порабощению куда более страшному, чем иго татарское, польское, французское, германское – все вместе взятые. Вижу в её глазах, как в зеркале, и голодные военные годы, когда, обнимая своими хрупкими руками трёх дочерей и трёх внучек, Александра Михайловна скрепляла маленький женский союз беспримерным мужеством, молитвой и ласковой строгостью – идеальной     методой воспитания… В её взоре угадывается и крепкая, как смерть, любовь к венчанному мужу, офицеру царского флота, ушедшему в революцию.

Выброшенный ею на обочину жизни, раздавленный морально и физически, он был поставлен на ноги своей Богом данной супругой, сумевшей простить мужу всё и довести его до «порога», возродив в нём веру и надежду на безграничную милость Божию к кающимся грешникам. Никогда не видя своей прабабушки, я совершенно убеждён в её незримом руководстве моей жизнью… Она, Александра Михайловна Севей, урождённая Глебова, подлинно «звезда заветная» нашего рода…

Чаша

Нет, мне не дано было так просто обрести искомое. Я не смог восстановить нить общения с почившей бабушкой ни через прикосновение к семейным реликвиям, ни через созерцание её портретов, ни через стихотворное обращение к той, которая напитала любовью души своих внуков, ничего не требуя взамен. Моё сердце искало, вопрошало, но не находило ответа ни в чём земном, даже в поэтическом творчестве. А ответ был (

я это чувствовал всеми фибрами пробуждённой души). Оставалось только ждать…

Однажды, уже студентом первого курса филологического факультета Московского университета, выйдя из дома, я почему-то развернулся в противоположную по отношению к метро сторону и направился к церкви святого пророка Божия Илии, что в Обыденском переулке. Вместо лекции по истории КПСС я вошёл через те самые двери храма, куда меня пыталась ввести Буля много лет тому назад.

Примечательно, что каждое воскресение, год за годом, мы слышали льющийся в окна призывный звон церковных колоколов и… не внимали ему. Закрыты были не уши, но сердца…

Кончина бабушки стала для меня откровением из иного мира. Дотоле слепое и глухое сердце теперь кровоточило слезами и жаждой обретения… Чего? Того, что могло заполнить его без остатка, одухотворить и водворить в нём небесный покой. То гда я, наверное, не был бы способен облечь свои мысли в слово, но душа ощущала себя птенцом, у которого за   спиной   раскрылись крылья.

Я походил на не уклюжую пичугу, которая ещё никогда не покидала гнезда, но уже чувствовала в себе эту неведомую способность к полёту и жаждала его…

А что же дальше? Я вошёл будним утром в храм Божий. На службе присутствовало несколько молящихся, пожилой батюшка* кого-то исповедовал в уголке. Не зная и не понимая в службе ровным счётом ничего, я обратил внимание на трёх благообразных старушек, которые, стоя на клиросе, тихими, мелодичными голосами пели Евангельские блаженства «…Блажени крот-ции, яко тии наследят землю… Блажени мило-стивии, яко тии помиловани будут.

Блажени чи-стии сердцем, яко тии Бога узрят...»**.

 -------------