Ведь если допустить в науке присутствие этих спорных метафизических предположений, субъективных ориентаций, всей этой «сырой» массы личностных предпочтений и оценок, то тогда она потеряет свою основную ценность — объективную достоверность, интерсубъективную значимость своих положений. Дюгем как-бы стремится навести «гносеологический порядок» в наших научных представлениях.

Физическая теория должна быть логически безупречной конструкцией, оперирование с которой не зависит ни от каких субъективных мировоззренческих ориентиров. Физическая теория должна подчиняться двум главным требованиям: а) иметь математическую форму, что позволяет работать с ней как с аксиоматической математической теорией, и б) иметь экспериментальное подтверждение, в смысле совпадения ее выводов с результатами эксперимента в пределах экспериментальной ошибки.

Все иное — происхождение гипотез этой теории, мировоззренческое значение ее выводов и т. д., — все это не относится к физтческой науке, не входит в ее состав, хотя само по себе и может иметь какое-то познавательно-культурное значение. Не всех, может быть, удовлетворит подобная достаточно «аскетическая» схема науки. В ней «плоскость», так сказать, научных представлений «прилегает к реальности» только через соответствие своих выводов экспериментальным данным и никак не больше.

Однако нельзя не отдать должного логической честности дюгемовской философии науки. Строго говоря, подобный статус физической теории — это все, что сама наука честно — что значит логически безупречно — может сказать о смысле своих высказываний о реальности. Все остальное для науки — это «философия» — и в кавычках, и без кавычек! — «психология» и «журналистика»...

В этом дюгемовском отделении сферы науки от всего остального, от всей необъятной области культуры, нам видится выражение особой наклонности именно французского национального гения к ясности и четкости логических построений. Здесь вспоминаются, ближайшим образом, конечно, декартовские «ясность и отчетливость», как основание достоверности познания[jj] .

Но еще более значим был здесь для Дюгема стиль мышления Б.Паскаля, к которому он призывал «чаще возвращаться и непрерывно осмыслять»[kk] . О том, что это стремление к ясности было в высшей степени осознанным, говорит и посвящение к четырем лекциям «Немецкая наука», прочитанным Дюгемом для Ассоциации католических студентов Университета г.Бордо в 1915 году: «...

С помощью Божией, пусть эти скромные страницы помогут сохранить и приумножить в вас и во всех ваших друзьях ясный гений (le claire genie) нашей Франции!»[ll] § 2. Наука и метафизика «Дюгемовская» наука ни сама не должна опираться ни на какую метафизику, ни может быть использована как научная «подпорка» ни для какой-либо метафизической системы.

Полезно будет рассмотреть несколько примеров, приводимых философом-ученым. Главное отличие метафизических и религиозных систем от науки, как мы знаем, состоит, по Дюгему, в том, что первые делают высазываения относительно объективной ральности, вторая же ставит свои гипотезы отвлеченно от всякого соотнесения с реальностью. Например, свобода воли и бессмертие души есть положения метафизики и религии, которые непосредственно соотносятся с реальностью.

Единственная же цель гипотез науки — служить наиболее удобному и экономному описанию экспериментальных законов. Поэтому фундаментальные положения «дюгемовской» науки — принципы, гипотезы — и положения метафизики, принадлежа к различным сферам, логически не могут «сталкиваться» между собой, быть в противоречии. Конечно, есть и другие подходы к пониманию науки, где философский статус гипотез отнюдь не столь стерилен.

И тогда, естественно, возникает конфликт между наукой и философией, между наукой и религией... Дюгем настойчиво оспаривает логическую валидность этого для реальной науки. Этот конфликт, подчеркивает он, неизбежен для атомизма, желающего свести всю полноту мира к механическому движению частиц в пустом пространстве. Этот конфликт естественен для картезианства, желающего свести материю только к протяженности.

Только если мы претендуем утверждать от имени науки, что реальность именно такова, обладает теми-то и теми свойствами и все остальные сводятся к ним, только тогда мы сталкиваемся с другими метафизическими утверждениями. Так, если мы придаем законам механики метафизическое значение, то тогда для нас механическая картина мира оказывается в противоречии с философским (и религиозным) постулатом свободы воли.

Мир, в котором все происходит по законам механики, полностью детерминистичен, никакая свобода в нем не может появиться в принципе. То же, по Дюгему, относится и к ньютоновскому пониманию науки, где принципы физики считаются индуктивным обобщением экспериментальных законов и также претендуют на онтологическое значение. Они также несовместимы со свободой воли.

Но в том-то и дело, что физика, оставаясь сама собой, не вправе делать высказываний, относящихся к онтологии. Эти ее высказывания научно ничем не обеспечены. И если все-таки наука претендует на подобные утверждения, то она оказывается в обычной ситуации конфликтующих между собой мировоззрений, которую разрешить научными средствами невозможно. И обратно, «дюгемовская» наука не находится в конфликте ни с какой метафизикой.

Просто потому, что ее принципы и постулаты есть лишь математические утверждения только внутреннего, так сказать, употребления. Детерминизм механики никак не противоречит метафизическому постулату свободы воли потому, что это детерминизм — следствие фундаментальных законов механики — не претендует на онтологическое значение. Эти законы суть лишь некоторые математические фикции, удобные для описания эмпирической сферы.