Вне этого значения рассматривать их неверно и бессмысленно. Анологично бессмысленно противопоставлять принцип свободы воли и закон сохранения энергии. Последний есть только удобная физическая гипотеза для описания и классификации совокупности феноменов. Мы сами выбрали и приняли в физике эту гипотезу, тесно связанную с принципом детерминизма. «Мы были, следовательно, заранее убеждены, — писал Дюгем, — что в классификации, которую мы составляем, не будет никакого места свободным действиям.

И если после этого мы все -таки констатируем, что свободное действие не может попасть в нашу классификацию, мы были бы слишком наивны, находя это удивительным и слишком неразумными, заключая отсюда, что свобода воли невозможна»[mm] . Подобную же позицию занимает Дюгем и по вопросу о пресловутой «тепловой смерти вселенной». Сначала в работах В.

Томсона, а в особенности после формулировки Р.Клаузиусом второго начала термодинамики — энтропия вселенной стремится к максимуму, — было выдвинуто соображение, что вселенная стремится к состоянию, в котором все макроскопические процессы остановятся, наступит «тепловая смерть». К концу XIX века журналисты сделали эту идею очень популярной, а многие католические богословы поспешили использовать ее для своих нужд.

Дюгем же считал, что подобное применение термодинамики неправомерно. Против подобного вывода говорят, во-первых, аргументы собственно физические: некорректно уподобление вселенной замкнутой термодинамической системе, находящейся в пустом пространстве, — мы просто слишком мало знаем для подобных выводов; кроме того, термодинамика утверждает только то, что энтропия возрастает, к чему же она действительно стремится и что это означает в плане будто-бы отрицаемой тем самым вечности жизни во вселенной, вывести из термодинамики не удается.

Но эти возражения, замечает Дюгем, не уничтожают саму возможность существования физических теорий, дающих подобное предсказание[nn] . На самом деле физика по своей природе неправомочна делать такие прогнозы, настаивал Дюгем. Ведь, что означает, что мы считали некоторую физическую теорию верной? Ничего больше, подчеркивает ученый, кроме того, что те математические следствия, которые мы получаем из ее принципов, соответствуют экспериментальным законам в пределах точности эксперимента.

Но именно в силу последнего условия на роль верной физической теории могут претендовать различные теории. Логически мы имеем дело как-бы с пучком теорий, описывающих данное множество законов. С точки зрения физики две различные теории, одинаково удовлетворительно описывающие некоторую сферу эмпирии, для нас неразличимы. Только если найдется закон (физический факт)

, который подтверждается одной теорией и опровергается другой, мы можем рассматривать вторую как менее достоверную[oo] . В то же время, если две различные теории почти одинаково — в пределах точности эксперимента, конечно, — описывают поведение вселенной на протяжении, скажем, десяти миллионов лет, то это совсем не значит, что согласованность их предсказаний будет продолжаться и после, скажем, ста миллионов лет.

Вполне возможно, что одна из этих теорий даст к этому времени уменьшение или, даже, осцилляцию энтропии. И претендовать на то, что наша термодинамика единственно возможная, физика не может, так как это и значило бы превращать физику в метафизику. Также не может, подчеркивал Дюгем, претендовать механика на то, что закон притяжения Ньютона, где сила обратно пропорциональна квадрату расстояния, есть окончательно верный.

Совсем не трудно предположить другую функцию расстояния, которая в пределах точности наших опытов и доступных нам расстояний будет также удовлетворительно описывать экспериментальные данные гравитации, и в то же время давать совершенно другие значения на больших или, наоборот, очень малых расстояниях. Что же касается тепловой смерти, то Дюгем заключает: «По самой своей сущности экспериментальная наука не способная предсказывать конец мира, так же как и утверждать его вечную жизненность.

Только в силу чудовищного непонимания смысла науки можно требовать от нее доказательства догмата, который утверждает наша вера»[pp] . Каждая физическая теория всегда есть смесь эмпирических фактов, закономерностей и математических гипотез ( и их следствий). Только первые имеют объективное, «метафизическое» значение. Гипотезы же не имеют подобного смысла, и каждый философ для верного понимания и применения выводов физической науки должен всегда хорошо помнить об этом. § 3.

Многомерность научного разума В свете вышеизложенного можно ли назвать Дюгема позитивистом? Можно ли считать его релятивистом и агностиком, как нередко это делалось в советское время [qq] ? Несмотря на весь пафос деонтологизации научного знания у Дюгема, его, по нашему мнению, все-таки нельзя зачислить в лагерь позитивистов. Конечно, Дюгем был хорошо знаком с трудами своего великого соотечественника, основателя позитивизма, и ему были также близки, как мы видели выше, некоторые положения философии науки Э.Маха.

Однако Дюгем расходился с позитивизмом в двух принципиальных моментах: a ) Для позитивиста не существует окончательной истины, Истины с большой буквы. Все, на что может претендовать человек,- это лишь истинность в конкретных науках, всегда неполных и эволюцинизирующих. Для Дюгема же христианина эта окончательная Истина существует. Она открыта человеку Богом и всегда является той неустранимой точкой референции, с которой соотносится любая истина позитивных наук. b )

Несмотря на отрицание метафизической значимости научных теорий, на котором настаивала философия науки Дюгема, его понимание истории науки стоит в определенном противоречии к этому тезису. Дюгем считал, что в своем историческом развитии наука стремится к некоторой естественной классификации вещей, которая отражает онтологический порядок космоса.

Этот тезис мы будем подробно обсуждать ниже, здесь же нам только важно отметить, что подобные установки разводят Дюгема с позитивизмом. Особенно замечательной является та философская честность, с которой верующий католик Пьер Дюгем относился к научному знанию. Глубокий и разносторонний ученый, настоящий профессионал своего дела, он удержался от искушения «доказать Бога научно», глубоко осознавая, что христианская евангельская весть обращена к свободе человека, а не к его дедуктивным способностям.