«Мысли Паскаля, — писал Киреевский, — могли быть плодотворным зародышем этой новой для Запада философии. Его неконченное сочинение[ssss] не только открывало новые основания для разумения нравственного порядка мира, для сознания живого отношения между божественным промыслом и человеческую свободою, но еще заключало в себе глубокомысленные наведения на другой способ мышления, отличающийся равно от римско-схоластического и от рационально-философского»[tttt] .

Главная причина этого «избирательного сродства» русской философии с Паскалем — именно в религиозном переосмыслении у последнего самого понятия разума, отход от традиционной схоластически — рациональной его схемы. Паскаль открывает в разуме особые «резоны сердца», интуитивное «чувство истины», по существу, говорит об укорененности интеллектуальной деятельности в духовной — в христианском смысле слова — жизни человека.

Открывшиеся Паскалю глубины религиозного опыта[uuuu] заставили его по новому взглянуть и на деятельность разума в науке и философии. Подобный же опыт был, в конце концов, определяющим, по нашему мнению, и для дюгемовской философии науки. Истины науки для него никогда не могли претендовать на метафизический статус именно потому, что Дюгем имел другую, вненаучную, а именно — религиозную интуицию полноты истины.

В свете «резонов сердца», «тонкого разума» Паскаля истины науки раскрывались как в высшей степени условные и неполные. Хотя и в науке Дюгем также видел присутствие других, более глубоких резервов разума, тем не менее, эта полнота разумения использовалась здесь, так сказать, несобственным образом, эпизодически, скорее, на границах науки (выбор гипотез).

Дюгемовский «позитивизм» никогда не пугал его самого: его философия науки была честным и логически абсолютно корректным описанием научной деятельности, того, что наука действительно может утверждать и того, чего она никогда не сможет достигнуть. И весь этот «позитивизм» отнюдь не закрывал вопроса об Истине. Потому что Истина, по Дюгему, хотя и «отражается» в науке, однако в принципе «не вмещается» в нее.

Ибо Истина помимо интеллекта требует еще человеческого сердца, а «сердце имеет свои резоны, которых разум не имеет». НАУКА И ТЕОЛОГИЯ У Г.-В. ЛЕЙБНИЦА Чем больше вчитываешься в Лейбница, тем все больше поражаешься целостности его научного и философского наследия. Удивительно, что за всем этим, на первый взгляд, таким хаотическим, собранием и законченных сочинений, и «почти бесконечным» морем незавершенных фрагментов, набросков по самым разным вопросам культуры стоит некоторая целостная мировоззренческая интенция, настойчиво стремящаяся воплотиться во всем этом едва обозримом многообразии. (

Аналогичного взгляда держится и автор отечественной монографии о Лейбнице. См.: Майоров Г.Г. Теоретическая философия Г.-В. Лейбница. М., 1973. С. 7). Этот принцип единства лейбницевского творчества можно выразить следующим образом: В мире господствует совершеннейший порядок, который отражает совершенство Творца этого мира. Лейбниц жил в критическую эпоху, когда кончалась одна культурная традиция и начиналась другая.

Он, собственно, и сам был одним из главных творцов новой культуры. Однако, все его и философские, и научные усилия все время одухотворялись одним стремлением: показать преемственность в культуре, смягчить противоречия между старым и новым подходом, утвердитъ значимость наследия схоластики для новой науки. «Мы должны стремиться более к строительству, чем к разрушению, и не блуждать в неуверенности среди постоянных перемен в научных теориях, подчиняясь сегодняшним настроениям смелых умов.

Пусть, наконец, человеческий род, обуздав сектантские распри, которые разжигают тщеславие новаторов, и установив твердые основания наук, уверенными шагами движется вперед в философии и науках: в трудах выдающихся мужей древности и новых времен, если исключить то, что заключает в себе излишние нападки на противников, содержится много истинного и доброкачественного, что заслуживает быть внесенным в общую сокровищницу.

Хотелось бы, чтобы люди обратились к этому вместо того, чтобы тратить время на препирательства, которыми они только потворствуют своему тщеславию» (Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т. М., 1982. Т. 1. С. 248). Лейбниц резко выступает против той точки зрения, что новая наука делается на пустом месте, из ничего, против взгляда на возникновение науки Нового времени, как только на революцию в научном мышлении (

Этот момент подчеркивается также в книге Гайденко П.П. Эволюция понятия науки XVII -XVIII вв. М, 1979. С. 303-304). Внимательный и бескорыстный взгляд открывает глубокую преемственность, в истории науки есть некоторый порядок, а не только лишь череда самоценных разрывов!.. Одним из главных вопросов для философии XVII века является интеграция механики в христианское мировоззрение.

Новая механика строится как наука, объясняющая движение без помощи целевых причин. Это, сплошь и рядом, понимается верующим сознанием как игнорирование Божественного Провидения, тех целевых установок, которые вложены Богом в мироздание. Механическое объяснение становится почти синонимом атеистического. Разум, создающий науку и вера противопоставляются...

Лейбниц настойчиво борется с этой соблазнительно упрощающей и разрушительной дихотомией: или вера, или разум. «...Распутать этот столь трудный узел и одинаково справедливо воздать и благочестию, и разуму должно представляться одним из величайших стремлений человеческой жизни. Ибо стремление заставить людей погасить для себя свет разумения под предлогом веры или вырвать себе глаза, чтобы лучше видеть, ведет прямо к тому, что и самые одаренные мужи вскоре становятся или откровенными нечестивцами, или, во всяком случае, лицемерами, какими, мне думается, были когда-то аверроисты, отстаивающие двойственность истины». (Лейбниц Г.В. Соч. Т. 1. С. 176).

По Лейбницу, противопоставление веры и разума является результатом идеологических устремлений. Сам опыт новой науки не дает оснований для подобного вывода. Скорее, наоборот. Прогрессирующая история науки все более подталкивает «.. .принять за установленную истину, что ничто не может быть истинно доказано, если оно противоречит вере» (Там же. См. об этом также: Герье В. Лейбниц и его век. СПб. 1868. С. 413).