Священники, епископы, Патриарх присутствуют на государственных торжествах, культурных, политических мероприятиях, участвуют в обсуждении программ образования, общественных форумах и т.д. Религия – Православие – как бы стала частью нашей культуры. Также, как ее частью стало присутствие в информационном поле руководителей и других, так называемых, традиционных религий России… И вместе с этим новым оживлением религиозной жизни, столь значимым для переживаемого сегодня народом, страной и всем миром общецивилизационного кризиса, для философа еще острее встает вопрос: а, вообще, принадлежит ли религия к культуре?

Конечно, у каждой более или менее развитой религиозной традиции – тем более у Православия! – есть всегда своя культурная составляющая: собственно религиозная культура. В Православии это – богатейшая культура храмостроительства, школы иконописи, церковного пения, чтения, колокольного звона, православной кухни (особенно постной); но и особая культура молитвы, послушания, монастырской жизни и православной этики в широком смысле слова – все, что охватывается понятием православная культура.

Однако остается всегда в религии нечто, что до конца не вкладывается в культуру. Об этом хорошо писал Н.А. Бердяев. «Культура, – объяснял он, – не есть осуществление новой жизни, нового бытия, она есть осуществление новых ценностей. Все достижения культуры символичны, а не реалистичны»[11] . Наука и философия не открывают нам Истину, а дают лишь ее отражение в научных и философских теориях.

Художник, поэт, композитор не преображают жизнь, ни свою, ни чужую, а являют нам лишь символы Красоты в художественном произведении: картине, скульптуре, поэме, симфонии… Эта истина просто вопиет тем контрастом, который существует порой между художественным произведением и собственной жизнью художника… Правовые и даже моральные нормы сами по себе не реализуют добро в мире, они лишь призваны дать этому миру оценку с точки зрения Высшей реальности, реальности Добра… Поэтому нет противоречия в том, что «золотой век» той или иной национальной культуры нередко приходится как раз на «застойное» с точки зрения политической и экономической жизни народа время.

Религии же, и христианство в особенности, говорят именно о Высшей Жизни, об Истине. Добре, Красоте, о Самодостаточном Благе – о Царстве Божием, которое еще, оказывается, и «внутри нас есть»!.. Поэтому в христианстве как религиозной жизни всегда есть нечто, что не вмещается до конца в культуру. Это нечто, присутствующее в молитве, находит свое средоточие в христианском культе, в литургии, и хотя культ и имеет свою зримую часть, подчиненную традициям времени и символическому языку культуры, но тем не менее, одушевлен он другим: непосредственным, живым касанием самого Высшего Бытия – Бога.

Подобное определяющее представление принадлежит всем христианам, без различия деноминаций. Известный католический епископ Ж. Маритен пишет: «Церковь, католицизм – это вещи, по сути, сверхъестественные, надкультурные, и цель их – жизнь вечная. Христианская цивилизация, мир католической культуры остаются цивилизацией, миром, отличительная цель которых хотя и определяется стремлением к жизни вечной, но принадлежит сама по себе временному порядку… Церковь – это тайна, ее вершина уходит в небеса, ее видимая часть не обнаруживает в должной мере ее сущности»[12] .

Различение Града Небесного и Града земного – одна из первых аксиом христианского мировоззрения. И уж, тем более, все это глубоко осознано и сохраняется в Православии. Прежде всего, здесь видна особая роль монастырей, «столь далеких от жизни» и столь влиятельных в ней одновременно: достаточно вспомнить лишь Оптину пустынь и тот отпечаток на всю культурную жизнь России XIX века, который она наложила через своих старцев… Но есть и совсем особенные явления, которые знает только восточное христианство, например, чин блаженных – святых юродивых… «Дух дышит где хочет!

» — вот тот ориентир, который направляет это мировоззрение. Бердяев справедливо писал, что то напряжение, которое существует между культурой и духовной жизнью, или просто жизнью, вообще, стремится найти какие – то формы разрешения. Их, собственно, две: культура, стремясь к преодолению своей только символической формы, может идти или вверх, к религиозному преображению жизни, или вниз – к превращению в цивилизацию.

Культура «устает от самой себя», от собственной двусмысленности, от «разговоров о жизни», как бы они не были глубоки и талантливы. Возникает страстное желание обладания самой этой жизнью: желание силы, наслаждений, счастья, власти… И это есть путь цивилизации. «Цивилизация есть переход от культуры, от созерцания, от творчества ценностей к самой «жизни», искание «жизни», отдача себя ее стремительному потоку, организация «жизни», упоение силой жизни»[13] .

Путь цивилизации есть путь отяжеления культуры: неслучайно – подчеркивал Бердяев – философским рефлексом этого пути нередко служит экономический материализм… Путь вверх, путь религиозного преображения жизни есть, собственно, тот аскетический путь спасения, который предлагает каждому верующему Православная Церковь. Бердяев, наверное, и не согласился бы, что это – единственный путь вверх, однако, при всем разнообразии «прожектов», существовавших в истории, мы видим успешным только один: путь к святости по рецептам Православия.

XX век в России также явил нам свою диалектику культуры и жизни, культуры и религии. Начало этого века еще все задернуто символическими туманами «русского духовного ренессанса», который в почти наркотическом опьянении напряженного культурного творчества едва различает гул нарождающейся русской революции. Но уже вскоре этот гул переходит в оглушительный грохот пушек и пулеметной стрельбы: именно так, с мировой войны и большевистской революции начинается строительство «новой жизни», новой цивилизации.

Этот цивилизационный период продолжается в России вплоть до конца 60-х годов, когда в атмосфере постепенно сложившегося «застоя» возникает глубокая тяга к культуре: общественное внимание занято культурой и культурологическими исследованиями, культурология становится самым модным словом. Но уже к концу века положение опять меняется: постмодернизм разоблачает любую культуру, любой «метарассказ»… Сегодня уже время культуры кончилось: для этого сегодня слишком много стреляют и взрывают: все хотят силы, власти, денег… И, в частности, невозможен роман как литературный жанр… Религия же в силу самой своей природы всегда содержит в себе нечто, что отделяет ее, с одной стороны, от культуры, а с другой – и от цивилизации.

И эта неискоренимая трансцендентность религии и культуры создает серьезные проблемы в познании религиозного. Мы рассмотрим здесь эти проблемы на примере религиоведения, дисциплины, ставшей в высшей степени популярной за последние 20–30 лет. Не на примере философии религии как титанической попытки найти в имманентном философском разуме основы исторических мировых религий, а на примере обычного религиоведения, которое у всех на слуху и которое столь настойчиво внедряют в сегодняшние высшее и среднее образование.

Вопрос стоит, собственно, просто: что значит, что мы «изучаем» религию? В каком смысле мы должны понимать это «изучение»? В каком смысле в курсе религиоведения, в частности, мы «изучаем», «обучаем», «понимаем» ту или иную религию? Автор этих строк был свидетелем следующего казуса. Однажды на одной из богословских конференций ПСТБИ, ожидая свой очереди для доклада, я имел возможность прослушать доклад г-на Дворкина, занимающегося сектоведением.