Знаменитые диалоги преступников и «святых» в романах Достоевского есть все то же отражение евангельской крестной встречи Христа и покаявшегося разбойника Раха. Настойчивые попытки Н.В.Гоголя воскресить «мертвые души» в продолжении своей «Поэмы» — это еще один пример художественной реализации идеи Благоразумного разбойника. Н.А.Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» (часть «Пир на весь мир»)

дал свое воплощение темы покаявшегося разбойника Кудеяра: Днем с полюбовницей тешился, Ночью набеги творил, Вдруг у разбойника лютого Совесть Господь пробудил. Несмотря на ядовитую народнически-революционную концовку некрасовского «Кудеяра», великолепные стихи, а главное, фундаментальная значимость этой темы для русской духовности сделали свое дело: стихи эти превратились в народную песню, в «Легенду о двенадцати разбойниках».

Наконец, в XX веке, в «Докторе Живаго» Б.Л.Пастернака проникновенные диалоги Антипова и Живаго опять дают нам новое воплощение все той же темы Благоразумного разбойника, уже на новом материале огненных лет последней гражданской войны в России. Почему же столь привлекателен сюжет Благоразумного разбойника для русской литературы, для русской души?

Основой этого, по нашему мнению, является исторически сложившаяся глубочайшая — порой до грани еретичества[25] — жалостливость русского человека к человеку вообще. Образ Божий, отраженный в человеке, наделяет последнего возможностью бесконечного благородства. Перед лицом этой возможности все земные грани, иерархии, оценки становятся условными.

Последняя Божественная правда может их всех разом отменить. Как бы низко не упал человек в нравственном отношении, не может он измерить бездны милосердия Божия. «... Да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанной благости и милосердия», — учит нас молиться Иоанн Дамаскин в молитвах на сон грядущий. Ибо так высок Бог христианства. И к этой высоте влечет Он верующих в Него.

Вырастающее отсюда отношение к человеку в высшей степени антифарисейское. Все природные и социальные иерархии становятся условными, пластичными и как бы прозрачными. Иногда, почти до нигилизма... Везде проступает самое важное — лицо. И несмотря на все исторические издержки русского варианта этого христианского персонализма, именно здесь находит русская культура истинное мерило человека.

Рядом с высотой божественного призвания все мы — разбойники и дикие звери по отношению к ближнему... И все достойны жалости, и от всех нас Господь ждет покаяния... * * * Сегодняшний возврат русской культуры к Православию обещает много новых творческих свершений в ближайшем будущем. Ожидания эти законны: мы заново опознаем свои собственные духовные истоки, возвращаемся к тому корню, из которого взошли и соками которого веками питались русское правосознание, любомудрие, литература, искусство.

Если попытаться выразить это начало одной фразой, то можно сказать: русская культура стремится мерить человека, общество и их достижения не каким-то формальным кодексом (уголовным или «строителя коммунизма»), не рациональной схемой (научной или правовой), а Живым Образом воплотившегося Бога, источником всякой жизни и благородства. Жизнь в корне своем жива не законом, а благодатию... А.С.

ХОМЯКОВ: ЦЕЛАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ Читая и перечитывая многочисленные и многообразные труды А.С.Хомякова невольно пытаешься найти принцип единства, некий общий знаменатель мысли этого замечательного русского человека. Гоголь сказал о Пушкине: «…это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»[26] . Двести лет с этого момента (1832 год)

уже почти прошло, но русский человек, к сожалению, скорее обманывает ожидания великого писателя… Однако, Хомяков, друг Гоголя, здесь же, в этом же времени уже показал как православный русский человек может проявить себя, — как он должен проявлять себя! – в культуре. Постоянно чувствуется некий единый центр, из которого действует Хомяков, с которым соотносится все его творчество.

Конечно, ближайшим образом, это пример православного христианского персонализма: все поверяется здесь личностью, всякая правда, всякое познание должны не просто коснуться ума, а «пройти через сердце», соотнестись с высшим идеалом личности, исповедуемым христианством… Все поверено здесь христианской совестью: познание богословское, философское, научное, вся гамма социальных взаимоотношений, правовые нормы, отношения между народами… А совесть есть голос Божий в душе человека.

Все соотнесено с вертикалью человеческого бытия, открытой по направлению к Богу, все оценивается в свете встречи личности человеческой и Божественной. Однако, не только иностранное слово «персонализм», примененное к Хомякову, вызывает здесь чувство неудобства, но и недостаточная адекватность его смысла. В персонализме слишком много индивидуализма, чтобы применить его к Хомякову, и действительные примеры русского персонализма (например, творчество Н.А.Бердяева)

показывают яркий контраст с образом Хомякова, этого философствующего «русского барина». В Хомякове, любящем муже и отце, отзывчивом и заботливом друге, по зову сердца отправляющемся на войну защищать свободу братьев – славян, человеке, не щадящем своей жизни ради спасения ближних во время эпидемии холеры, и в конце концов потерявшему свою жизнь в борьбе с этой болезнью, — было слишком много любви, чтобы покрыть все это словом персонализм.

Речь идет сейчас не о любви – восхищении, снизу – вверх, от человека к Богу, от дольнего к горнему, к Святыне, а о любви к ближнему, любви – милосердии, любви, так сказать, «по горизонтали». Присутствие этих двух токов любви, образующих крест, явно чувствуется в жизни русского мыслителя. И если вертикаль этого креста, свои отношения с Богом, Хомяков целомудренно прикрывал от чужих взоров, прятал за безличными философскими формулировками, за своей пресловутой веселостью, и только редкие свидетельства намекают нам на всю глубину внутренней жизни русского мыслителя (например, рассказ Ю.Ф.