Многие истины, какие только дано пожать человеку, передаются от одного другому без логических доводов, одним намеком, пробуждающим в душе скрытые ее силы. Мертва была бы наука, которая стала бы отвергать правду потому только, что она не явилась в форме силлогизма»[39] . Хомякову явно тесно в тех рамках научной методологии, которые возникнув, в основном, в Западной Европе, навязывают себя в качестве универсальных всему человечеству.

Как раз общечеловеческий опыт постижения истины и свидетельствует, что есть и иные, — и не менее убедительные! – измерения человеческого познания, чем только рассудочно – принудительные. «Сильное и глубокое убеждение может быть следствием простого воззрения на предмет, и верная картина быта народного, его жизни страдательной и деятельной так же ясно представит черты типа славянского или германского, как портрет, при виде которого мы говорим невольно: это англичанин или грек.

Надобно только, чтобы рука живописца была верна и чтобы внутреннее чувство зрителя было просвещено, и в то же время не испорчено просвещением. К несчастию, пристрастие нашего века к сухим логическим формам лишает его способности сочувствовать простым человеческим истинам…»[40] Цивилизация столько же помогает человеку, сколько и создает проблем, и одна из главных – это отчуждение человека от самой реальности.

Хомяков говорит об этой, столь современной теме, уже в середине XIX века. И сразу выдвигает особое методологическое требование к работе историка. Ученому – историку нужно не только обладать трудолюбием, тщательностью в описании фактов, беспристрастностью, «Лейбницевской способностью сближать самые далекие предметы и происшествия», «Гриммовым терпением в разборе самых мелких подробностей».

Это все как – бы само собой разумеется… Но для проникновения в тайны истории нужно еще обладать и… чувством поэта и художника. «Выше и полезнее всех этих достоинств [историка – В.К.] – чувство поэта и художника. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может»[41] .

Как и при встрече с произведением искусства, в истории истину, прежде чем доказывать, нужно сначала угадать… На самом деле, это во многом верно и для естественных наук: исследования по философии и истории науки в XX столетии убедительно показали, что пафос индуктивизма в этих науках имел, во многом, идеологическую природу, больше выражал желаемое, чем отражал суть дела… И уж тем более это относится к науке истории.

Хомяков верит в то, что научный прогресс здесь неизбежно приведет к легализации этих «эвристических» методов познания: «…Всякая односторонность должна исчезнуть при дальнейшем развитии разума, и новые убеждения в исторической науке, убеждения, основанные на гармонии и объеме мысли, вытеснят дух тесных систем и мелочной критики»[42] . «Объем мысли», — говорит Хомяков.

Другими словами, обычное использование мысли в исторических исследованиях, логика, доказательства, слишком плоски, чтобы не сказать одномерны, для того чтобы отразить реальность. Но у мысли есть иные измерения, например, те, которые обычны для художника и поэта, и Хомяков призывает использовать этот полный объем мысли для познания и в науке. Или чувство гармонии, которое несомненно для тренированного уха или глаза, но которое так трудно выразить логически…[43] Эти идеи русского мыслителя в высшей степени интересны и сегодня.

Несмотря на то, что методология холистического познания часто обсуждалась в XX столетии, речь в этих обсуждениях чаще велась о целостности предмета постижения, а не о новом языке науки[44] . Хомяков же смело касается темы внутренней границы науки, зафиксированной в ее же собственном языке, и предлагает новое направление развития научного знания.

Это угадывание исторической истины, осознание ее во всем объеме ее существа невозможно без особого экзистенциального проникновения в души людей прошлых эпох, без угадывания глубинных движений духовной жизни изучаемого времени. Именно любовь к человеку, который во все времена остается одним и тем же, и который преднаходит перед собой все те же «проклятые вопросы» жизни, смерти, спасения, — любовь, и только она, позволяет исследователю проникнуть в сердцевину изучаемой культуры: религиозную жизнь народа.

В рамках своей историософии Хомяков сформулировал учение о кушитских и иранских культурах: яркий пример торжества его исторической методологии, вскрывающей самые глубокие слои изучаемой культуры, ставящей нас как бы лицом к лицу с человеком прошлого. Здесь не место подробно обсуждать это учение. Отметим только что линия водораздела иранства и кушитства идет как раз через опыт любви: или подчинение безличному закону (эманации)

, как бы совершенен он ни был, или свободное подчинение сотворенной личности Личности Творца. Христианизация школы Сегодня православной общественностью России активно обсуждается вопрос о христианизации образования. Вопрос этот и внутренний – для христиан, для православных школ и университетов, — и общероссийский, так как невозможно понять ни русскую, ни мировую литературу, ни искусство, ни европейскую историю без элементарных представлений о христианстве.

Как известно, споры вокруг курса «Основы православной культуры» привели к судебным разбирательствам… Интересна, в связи с этим, точка зрения Хомякова на вопрос о соотношении вероучительного и общеобразовательного компонента в школе и университете. Здесь, прежде всего, важна работа Хомякова «Об общественном воспитании в России»[45] , написанная около 1858 года.

Конечно, время тогда было другое, Православие было государственной религией России. Однако, Хомяков, все равно подчеркивал тот политический принцип, из которого следует исходить в этом вопросе: государство не имеет права изобретать какую – то свою особую политику в образовании, а должно здесь руководствоваться голосом общества и земства. «Внутренняя задача Русской земли есть проявление общества Христианского, Православного, скрепленного в своей вершине законом живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи.