Этим определением определяется и самый характер воспитания; ибо воспитание, естественно даваемое поколением предшествующим поколению последующему, по необходимости заключает и должно заключать в себе те начала, которыми живет и развивается историческое общество»[46] . Что же касается непосредственно христианского воспитания, то здесь основатель славянофильства настойчиво рекомендовал делать упор, прежде всего, на реальную церковную жизнь Православия, а уже во вторую очередь, на преподавание богословия.

Основа веры есть именно жизнь в Церкви, а не выучивание богословских формул, которое само по себе, нередко, может, даже, и оттолкнуть от веры и Церкви. Школе следует здесь больше опираться на православие семьи учащегося, а университет должен иметь свой храм и организовать участие студентов в богослужении, подчеркивал Хомяков. Студент должен сначала полюбить Православие, — и эту любовь внушает, дарует Сам Бог!

Этого требует сама природа христианской истины, которая есть не просто богословская теория, а истинное бытие. Православный приобщается этому истинному бытию, именно, в Церкви, в ее культе, в ее таинствах. Сначала культ, а потом уже объяснения и богословские рассуждения. Говоря о преподавании богословия, Хомяков писал: «Оно необходимо, но не в нем заключается основа Христианского и Православного развития душевных способностей в юношестве.

Эта основа заключается в чувствах сердца, укрепленных постоянной привычкою к внешнему обряду Православия»[47] . Эту же мысль прекрасно выразил уже в XX веке священник Павел Флоренский: «Если культ должен говорить и чему – то научать (типично протестантское воззрение на культ как на сплошную проповедь – лекцию, а не как на тайнодействие!) и сам по себе, без толмача, не может научать, то все дело тогда в толмаче, а не в культе. Зачем же этот паллиатив?

Если же культ воистину нужен и незаменим никаким разговором о нем, если воистину необходимо именно жить в культе (но отнюдь не просто глазеть – «созерцать» по Тиле – обряды), то, очевидно, самое толмачество есть тогда уже лишь момент культа же, но отнюдь не главное и не первое…»[48] Любопытно то, что о.Павел Флоренский много критиковал Хомякова, порой достаточно несправедливо[49] .

Однако, в понимании христианской жизни он идет здесь тем же путем, что и основатель славянофильства. * * * Тайна мысли Хомякова, по нашему разумению, и есть эта исполненность любовью, неважно превозносит ли он то, что любит, или укоряет, как например в стихотворении «Не говорите, то былое…» Мысль Хомякова крещена любовью, любовью, сходящей к нам со сфер небесных, хранимой в Церкви Христовой и расходящейся через верных христиан, таких, например, каким был Хомяков, по всему миру.

Вспомним еще раз: «Только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума. Она дает ему побуждения к деятельности и труду, крепость в преодолении препон, проницательность и объем его взглядам, она созидает человека…» В любви тайна мысли и тайна жизни Хомякова… В ней же тайна его продуктивности и его столь ощутимого и посегодня влияния на всю русскую культуру, тайна дела Хомякова.

Мы можем произнести только имя «Алексей Степанович Хомяков», — и сразу же расширяется душа, становится радостно и светло!.. На любви же хотел Хомяков и строить Россию. Все его творчество есть как бы один большой набросок нового направления русской жизни, новой цивилизации. Цивилизации не сочиненной, не выдуманной Хомяковым, а найденной, «вычитанной» в душе русского народа и артикулированной им.

Цивилизации, основанной на науке, трезво осознающей условность своих методов, таящихся в них опасностей, свои границы; цивилизации без экологических кризисов, строящей себя в равновесии с природой, постоянно учащейся у природы, берущей из нее бесчисленные и поражающие своей хитроумностью примеры самоорганизации и саморегуляции; цивилизации с крепким семейным бытом и развитой структурой общественных организаций, активно участвующих в решении всех общественных вопросов («община» — только символ!)

; цивилизации, укорененной в духовном опыте православия, построенной по законам совести, видящей свою цель в хождении перед Богом, и рассматривающей природу как воплощение божественных логосов… Над всей русской культурой как бы реет этот идеал другой цивилизации, этого Града Китежа, устроенного по Божьей воле преображенным человеком, а у некоторых мыслителей и, прежде всего, у Хомякова контуры этого идеала проступают яснее и рельефнее… Вся русская мысль, в особенности русская религиозная философия, как бы пыталась уяснить эту программу построения цивилизации на христианских началах.

Пыталась ориентироваться на этот идеал и российская общественно – политическая действительность: где – с успехом, где – хуже, пока не произошла великая трагедия XX столетия… Однако, идеал хомяковский, идеал народный не поблек для тех, кто сохранил силы верить и трудиться. И сегодня этот идеал остается единственной легитимной «русской идеей» среди множества соблазнов, подделок и обманов.

В 1858 году в статье «О юридических вопросах», опубликованной в «Русской беседе», Хомяков писал: «Для России возможна одна только задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ… Эта цель ею сознана и высказана сначала; она высказывалась всегда, даже в самые дикие эпохи ее исторических смут… Задача, издревле нам определенная, не легка: историческая судьба налагает труд по мере почести. Путь нам должен был быть тяжелым.

Легко размножение инфузорий и зоофитов: болезненно рождение человека. Но отрекаться от своей задачи мы не можем, потому что такое отречение не обошлось бы без наказания. Вздумали бы мы быть самым могучим, самым материально – сильным обществом? Испробовано. Или самым богатым, или самым грамотным, или даже самым умственно-развитым обществом? Все равно: успеха бы не было ни в чем. Почему?

Тут нет мистицизма, скажу я тем, которым, по некоторой слабости понимания, всюду мерещится мистицизм, — просто потому, что никакая низшая задача не получит всенародного сознания и не привлечет всенародного сочувствия, а без того успех невозможен. Нечего делать: России надобно быть или самым нравственным, т.е. самым христианским из всех человеческих обществ, или ничем, но ей легче вовсе не быть, чем быть ничем.