В XVII веке новый импульс идее mathesis universalis придает Декарт своим методом аналитической геометрии и Лейбниц, который всерьез начинает строить свой вариант «универсального языка» — «универсальную характеристику»[93] . На этом пути Лейбниц создает свой «адамов язык» (язык из 0 и 1 ), который и является сегодня основой теории информации и всей информационной техники.

Проект информационного общества связан и с другой глубинной тенденцией новоевропейской цивилизации — стремлением понять все действительное через возможное. Ярчайшим выражением этой тенденции является декартовский философский метод сомнения. В своей философской «одиссее» Декарт как бы блуждает по мирам возможного, чутко внимая показаниям своего «эпистемологического компаса», указывающего ему степень сомнения (или достоверности) того или иного знания.

Это пространство возможностей находит свое воплощение в дальнейшем в различных виртуальных пространствах, в которых культура пытается реконструировать свою жизнедеятельность. Пространства эти разнообразны, но всегда при их построении воспроизводится фундаментальная структура: выделение элементов как точек пространства возможностей и задание на этих пространствах некоторых ценностных (весовых) функций.

Все сущее в этом смысле должно быть понято как некий оптимум, как некий «лучший из миров». Этой схеме следует, например, концепция фазового пространства в математической физике. Радикализация этой схемы осуществлена в теоретико-множественной модели математики Г.Кантора. Здесь все, включая и континуум, разлагается в «песок» бескачественных элементов множества, из которых стараются конструктивно «сложить» все более органические сущности (в частности, число и пространство).

Подобные модели очень удобны и, собственно, специально созданы для реализации некоторого «предносящегося» суперпроекта «сведения всего к информации». Однако, возникшие как раз в теории множеств непреодолимые трудности (парадоксы, проблемы континуум-гипотезы, аксиомы выбора и т.д.) заставляют все лучше осознать утопичность «чаемых» здесь перспектив.

По своему об этом же говорят и другие примеры бесплодных и нередко трагических блужданий культуры в «виртуальных мирах»: компьютерные виртуальные миры, виртуальная экономика рынка ценных бумаг. Существенный удар утопическим экспектациям, связанным с проектом универсальной формализации знания, был нанесен в XX столетии теоремами о неполноте формальных теорий (К.Гедель, П.Коэн).

Все более разрушается представление о познании как о взаимодействии «точечного» субъекта, не вносящего никакого возмущения в изучаемый фрагмент действительности, и объекта, полностью вписывающегося в пространство некоторых априорных форм репрезентации, полностью обозримых и поддающихся тотальной калькуляции. Познание все более осознается как встреча, как событие в рамках некоторого фундаментального и в принципе некалькулируемого объемлющего, соотносимого в философии с категорией бытия (М.Хайдеггер, К.Ясперс), а в религии с понятием Бога.

Книга в противовес перспективе тотальной унификации и калькуляции знания сохраняет определенное срединное положение. Под этой «срединностью» я понимаю следующее: a ) книга представляет знание в достаточно рационализованной форме, b ) но не в чрезмерно рационализованной, не до информационных атомов (нуль и единица). Для современной компьютерной техники, для алгоритмов, используемых в ней, человек как таковой представляет собой, вообще говоря, помеху.

Сама по себе эта техника работает несоизмеримо быстрее, чем способен обрабатывать информацию человек. Поэтому во всей цепи обработки информации звено «человек — машина» представляет собой всегда определенное препятствие, торможение. Здесь мы вынуждены менять язык для представления информации, заменяя «адамов язык» машины (нули и единицы) человеческим языком слов.

Но фактически все эти слова, буквы, «иконки», «окна» в компьютере чужеродны самой сути информационной технологии и представляют собой некий «пережиток» именно книжной культуры. Наоборот, книга в высшей степени соразмерна человеку. Здесь важны следующие моменты: a ) Главное — это соразмерность языка: алфавитное письмо (в противовес, с одной стороны, идеографическому, а с другой — машинному языку из 0 и 1)

очень близко к человеческой речи, к живому человеческому слову. Конечно, нужно отдавать себе отчет в том, что алфавитное письмо представляет собой также некоторую рационализацию речевой практики и тем самым также неизбежно «срезает» часть содержания (сказать слово можно тысячью способами, а написать только одним). Тем не менее, письменное слово, вместе с косвенными приемами выражения тональных и эмоциональных окрасок речи (контекст, описание, ритмика речи и т.д.)

является, вероятно, все-таки наиболее адекватным из существующих способов передачи содержания. b ) Книга соразмерна человеку и, так сказать, пространственно. Книга в форме кодекса, входящего в употребление примерно с I века н.э., удобна в обращении: в отличии от свитка все части ее объема одинаково доступны читающему. g ) Соразмерность книги человеку выражается и в смысле индивидуального существования, в определенной степени присущего книге.

Книга в этом плане оказывается подобной картине, скульптуре или другому произведению искусства (как произведение полиграфического искусства). Со времени изобретения книгопечатания книга, конечно, разделяет парадоксальное существование любой массовой продукции: она и тиражируется и индивидуальна (в определенной степени). Ее «массовость» и значит, «неиндивидуальность» смягчается как фактом ее материального существования, так и достаточной близостью современной книги к ее не столь далекому предку — книге рукописной.

Книга приглашает к вживанию в нее, к активности души, к углублению духовного опыта. Информационные же технологии требуют, в основном, лишь напряжения рассудка. С хорошей книгой, равно научной или беллетристической, вдумчивый читатель всегда ведет диалог. Иногда говорят также о диалоге человек-компьютер. Этот програмно оформленный диалог, однако, имеет совсем другую природу. Все звенья всего дерева ответов (и вопросов)