Особенно в критической ситуации, в которой и находятся наши герои во время последней встречи: один присутствует при совершающейся своей казни, другой, глубоко сопереживая, при казни первого... Гениальное художественное чутье Пушкина подсказывает ему и эту специальную форму: в одном предложении соединены живая — кивающая — голова и мертвая: «...

узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу". Та голова, которая «узнала и кивнула", никак не равна другой, «мертвой и окровавленной", не просто потому, что первая — живая, а вторая — нет, а прежде всего потому, что лицо не равно голове; голову можно отрубить, лицо же бессмертно и пребывает в вечности[127] .

Всегда будет помнить Гринев последний взгляд Пугачева и всегда будет предстоять перед ним живое лицо последнего, и нескончаем их диалог в вечности — о перипетиях их жизни, о свободе и истине, о мужестве и чести, о преступлении и наказании, о добре и зле... Последняя встреча Пугачева и Гринева представляет собой в очищенном от всего случайного и эмпирического виде как бы парадигму их диалогов, чистую онтологию их общения, и служит своеобразным символом всей повести.

Итак, еще раз: особое значение, которое имеют в повести диалоги Гринева и Пугачева, связано со специальным характером мировоззренческого «пространства", в котором эти диалоги развиваются. Оно (это пространство) странным образом отделено от обыденной жизни, от той сцены, на которой разыгрываются исторические события повести. Хотя все содержание диалогов прямо связано с этой общечеловеческой исторической действительностью, однако, парадоксальным образом, наши герои в своих диалогах как бы занимают определенную дистанцию по отношению к этой действительности, отказываются от своего непосредственного, сплошь и рядом страстного и корыстного отношения к ней и как бы sub specie aeternitatis ищут истинной и окончательной оценки происходящего.

Эта «возгонка" эмпирического героя до уровня субъекта, имеющего возможность взглянуть на свою собственную жизнь и на жизнь вообще с точки зрения вечности, существенно обусловлена христианской идеологией (и антропологией): она предполагает веру в Истину, веру в Бога и открытость человека к этой Истине, сущностную онтологическую «вменяемость" человека.

Внедрение этой высшей реальности в обыденную действительность имеет характер чуда: как будто раздается какой-то тихий звон и вдруг все смолкает, — грохот, крики, ожесточенная борьба этого мира отступают куда-то вниз, ослабляется узда жестокой принудительности исторических детерминаций, отменяются законы социальной действительности, и человек с удивлением и радостью открывает вдруг, что самые трагические и, казалось бы, неразрешимые противоречия этой жизни благополучно и счастливо разрешаются.

Начинается то, что мы назвали выше «хождением по водам" исторической действительности. Этот особый характер существования в сфере свободы перед лицом Бога — в сфере благодатной свободы, скажем точнее, — прекрасно чувствовал и изображал в своих произведениях Ф. М. Достоевский, воспринявший и развивший многие основные темы пушкинского наследия.

Так, в романе «Бесы" Шатов, желая серьезного разговора со Ставрогиным, требуя, чтобы последний оставил свой иронический, снисходительный тон, говорит: «Я уважения прошу к себе, требую! — кричал Шатов, — не к моей личности, — к черту ее, — а к другому, на это только время, для нескольких слов... Мы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире.

Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим" (курсив мой. — В.К.)[128] . Истинный глубинный диалог требует специальной духовной переориентации. Горизонтом, в котором должен развиваться этот диалог, должна быть «беспредельность", то есть вечность, в которой все начала и концы, которая испытывает и выносит приговор всем жизненным установкам и личностным позициям.

Другими словами, диалог должен происходить перед лицом самой Истины. И человек, ведущий этот диалог, есть уже не обычный, «эмпирический субъект" со всеми случайными чертами его индивидуальной психологической и социальной «физиономии", а человек в особом измерении своего существования. Человек здесь как бы поднимается над самим собой, преодолевает все случайное и поверхностное своей жизни и предстает перед нами своим онтологическим лицом (ликом)

, отражающим, согласно христианским представлениям, образ Божий. И именно в качестве последнего он a priori достоин уважения. В пушкинской «Капитанской дочке" впервые для XIX века художественно воплощается то «диалогическое пространство", внутри которого на протяжении двух столетий будут вести свои беседы о смысле жизни святые и преступные русские мальчики от Гринева и Пугачева до пастернаковских Живаго и Антипова.

Важно подчеркнуть парадоксальный характер того мировоззренческого горизонта, той духовной атмосферы, в которой происходят эти диалоги. Правда этого особого мира оказывается непонятной миру обыденному, более того — оказывается сплошь и рядом неправдой и преступлением (в полном соответствии с евангельским «Царство Мое не от мира сего"). Мир не признает и активно борется с той божественной правдой, которую обретают наши герои в глубинах собственного самосознания, в глубине собственной свободы.

В не включенной Пушкиным в окончательную редакцию повести «Пропущенной главе" Гринев (именуемый Буланиным), воюющий под началом Зурина (носящего здесь имя Гринева), спешит освободить своих родителей и невесту от притеснений со стороны бунтовщиков и ночью переходит на территорию, контролируемую Пугачевым, Интересна одна деталь из этой главы.

«На всякий случай, — пишет Пушкин, — я имел в кармане пропуск, выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева (то есть Зурина, в окончательной редакции. — В.К.)"[129] . Как же можно объяснить миру логику этого поведения, если это обнаружится? Конечно, если бы Гринев был действительно шпионом, разведчиком, тогда, понятно, иметь два удостоверяющих документа от двух противоположных воюющих сторон было бы законно.