: он за душегубство из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь? (курсив мой — В.К.)"[135] . Швабрин обречен именно через свое неверие: нет никаких высших соображений, которые могли бы оправдать его поведение, нет для него и алтаря, на который мог бы он принести жертву своего покаяния. Для Швабрина не существует того третьего уровня существования, общения в благодатной свободе, перед лицом Истины, который и составляет саму «соль" отношений Пугачева и Гринева и который есть возможность чудесного разрешения тупиковых противоречий обыденного уровня жизни.

Поэтому не просто бесчестен и погибелен путь Швабрина, но и весь образ его у Пушкина носит отпечаток своеобразной инфернальности, самоубийственного отказа от путей истины и добра. Тема чести была для Пушкина принципиальной. Она была тесно связана и с другим, более глубоким вопросом — как жить в истории? за что держаться? чем руководствоваться?

В особенности в смутные, переходные периоды истории, когда ставятся под сомнение сложившиеся традиции и институты... Таким испытанием было для молодого Пушкина декабристское восстание. И, хотя возвращенный в 1826 году Николаем 1 из ссылки, Пушкин мужественно ответил на прямой вопрос императора: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

— Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!"[136] — однако и этот ответ, сам по себе замечательный своей двойственностью, и возможное участие Пушкина в выступлении декабристов, если бы он действительно был в Петербурге, были лишь решением вопроса de facto.

Но всю оставшуюся жизнь Пушкин должен был решать этот вопрос de jure... И в «Капитанской дочке", законченной, напомним, за несколько месяцев до смерти, на этот вопрос был дан ответ, плод размышлений целой жизни. «Молодой человек! — как будто с завещанием обращается к нам Пушкин, — если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений"[137] .

Ну и, конечно, это знаменитое место о русском бунте (полнее и убедительнее оно сформулировано у Пушкина в «Пропущенной главе"): «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка"[138] . Яснее не скажешь...

Однако несомненно и вышеприведенное: «все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем"[139] . В повести, как мы отмечали, нигде честь не противоречит совести, в жизни же все могло быть — и было — гораздо трагичней... За что держаться? Что не подведет? Чести как таковой недостаточно: жизнь со всеми глубокими ее противоречиями оказывается сложнее.

Честь сама слишком хрупка, сама требует защиты. Если не оступишься, не смалодушничаешь сам, так на этот случай всегда готова клевета... И именно об этом также «Капитанская дочка". И не случайно глава «Суд" имеет эпиграф «Мирская молитва — морская волна". Рассчитывать сохранить во всех случаях хорошее реноме в глазах людей — в этой жизни не приходится; слишком слаб человек нравственно, и судимый, и судящий... За что же держаться?

Ответ «Капитанской дочки" понятен: держаться надо за свою совесть, за честь в глазах Бога, за Бога[140] . Это поможет сохранить честь и в глазах людей. Все социально значимые ориентиры, условности, приоритеты, институты имеют свои границы, жизнь не вмещается в них во всей своей полноте. Наши, ваши, офицеры, бунтовщики, красные, белые — все эти деления только до определенной степени помогают найти правильное решение, подсказывают правильный выбор.

Но очень часто их оказывается недостаточно. Нужно иметь более глубокое, более онтологическое основание своим поступкам. Держаться нужно за Бога... Но как конкретно, как непосредственно в жизни следовать этому совету? На этот вопрос, по нашему мнению, Пушкин в «Капитанской дочке" дает вполне определенный ответ: держаться нужно за милосердие.

Глубоко христианский, глубоко русский ответ. §6. Милосердие Вся последняя повесть Пушкина настолько проникнута духом милосердия, что ее можно было бы назвать повестью о милосердии. Центральная сюжетная линия повести — история взаимоотношений Гринева и Пугачева есть прежде всего история милосердия. Во всех четырех встречах милосердие является как бы нервом отношений наших героев.

С милосердия начинается эта история, им и кончается. Мы можем сейчас вспомнить о первой встрече Гринева с будущим самозванцем, которую выше, при анализе других встреч, опустили. Пугачев вывел заблудившегося во время бурана Гринева к постоялому двору. Вот замерзший Гринев входит в избу. «- Где же вожатый? — спросил я у Савельича. «Здесь, ваше благородие", — отвечал мне голос сверху.

Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза. «Что, брат, прозяб?" — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? Заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик"[141] . Уже в этом обращении — брат — от дворянина к босяку, голяку — нарушаются социальные условности, классовая «субординация".

Люди, пережившие только что довольно неприятное, опасное приключение, чувствуют особую общность, вдруг объединившую их все смертны, жизнь каждого хрупка, без различия званий и возраста, — все под Богом ходим... Однако нужно слово, нужно имя, чтобы этот особый дух общности воплотился, из голого субъективного чувства превратился бы в объективный факт совместного бытия.