Честь сама слишком хрупка, сама требует защиты. Если не оступишься, не смалодушничаешь сам, так на этот случай всегда готова клевета... И именно об этом также «Капитанская дочка". И не случайно глава «Суд" имеет эпиграф «Мирская молитва — морская волна". Рассчитывать сохранить во всех случаях хорошее реноме в глазах людей — в этой жизни не приходится; слишком слаб человек нравственно, и судимый, и судящий... За что же держаться?

Ответ «Капитанской дочки" понятен: держаться надо за свою совесть, за честь в глазах Бога, за Бога[140] . Это поможет сохранить честь и в глазах людей. Все социально значимые ориентиры, условности, приоритеты, институты имеют свои границы, жизнь не вмещается в них во всей своей полноте. Наши, ваши, офицеры, бунтовщики, красные, белые — все эти деления только до определенной степени помогают найти правильное решение, подсказывают правильный выбор.

Но очень часто их оказывается недостаточно. Нужно иметь более глубокое, более онтологическое основание своим поступкам. Держаться нужно за Бога... Но как конкретно, как непосредственно в жизни следовать этому совету? На этот вопрос, по нашему мнению, Пушкин в «Капитанской дочке" дает вполне определенный ответ: держаться нужно за милосердие.

Глубоко христианский, глубоко русский ответ. §6. Милосердие Вся последняя повесть Пушкина настолько проникнута духом милосердия, что ее можно было бы назвать повестью о милосердии. Центральная сюжетная линия повести — история взаимоотношений Гринева и Пугачева есть прежде всего история милосердия. Во всех четырех встречах милосердие является как бы нервом отношений наших героев.

С милосердия начинается эта история, им и кончается. Мы можем сейчас вспомнить о первой встрече Гринева с будущим самозванцем, которую выше, при анализе других встреч, опустили. Пугачев вывел заблудившегося во время бурана Гринева к постоялому двору. Вот замерзший Гринев входит в избу. «- Где же вожатый? — спросил я у Савельича. «Здесь, ваше благородие", — отвечал мне голос сверху.

Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза. «Что, брат, прозяб?" — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? Заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик"[141] . Уже в этом обращении — брат — от дворянина к босяку, голяку — нарушаются социальные условности, классовая «субординация".

Люди, пережившие только что довольно неприятное, опасное приключение, чувствуют особую общность, вдруг объединившую их все смертны, жизнь каждого хрупка, без различия званий и возраста, — все под Богом ходим... Однако нужно слово, нужно имя, чтобы этот особый дух общности воплотился, из голого субъективного чувства превратился бы в объективный факт совместного бытия.

И Гринев находит это слово — в стихии обыденного русского языка знак пробы высших христианских добродетелей — брат, братство... И слово услышано. На приглашение к братству и ответ соответствующий: раскрылся сразу Пугачев, пожаловался — «что греха таить? заложил вечор у целовальника", — почти исповедался! — есть грех, мол, по страсти к выпивке и последнее с себя снимешь, а потом сам страдаешь...

Гринев предлагает Пугачеву чай, а после, по просьбе последнего, и стакан вина. Но ниточка сочувствия, жалости, благодарности не обрывается на этом. Наутро Гринев еще раз благодарит Пугачева и хочет подарить ему полтину денег на водку. Прижимистый Савельич, верный страж барского добра, ропщет. Тогда Гринев придумывает отдать Пугачеву свой заячий тулуп. Савельич изумлен.

И дело не только в том, что тулуп дорог. Подарок бессмыслен — с черствой прямотой человека, «знающего цену вещам" и «называющего вещи своими именами", Савельич открыто заявляет: «Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке (курсив мой — В.К.)"[142] . Да и не полезет этот юношеский тулуп на пугачевские «окаянные плечища"!

И Савальич прав; тулуп трещит по швам, когда Пугачев надевает его... Однако, пишет Пушкин, «Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком". Тут не в тулупе дело... Тут впервые промелькнуло между офицером Гриневым и беглым казаком Пугачевым нечто иное... И помог этому, по контрасту, именно Савельич. Два отношения к человеку: для одного «собака", «пьяница оголтелый", для другого — «брат"...

И первое очень оскорбительно, в особенности потому, что и сам знаешь за собой грех («что греха таить? Заложил вечор у целовальника..."). И правда в словах Савельича и нет... И не оспаривает Пугачев правды слов Савельича — мол, пропьет «в первом кабаке" подаренный новый тулуп так же, как и старый: знает сам про себя, что слаб, страстен и подчас не отвечает за себя...

Однако: «Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой бродяга, пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля..."[143] . Две правды: одна по-хамски[144] тычет пальцем в греховную наготу другого, другая, все видя, как бы говорит: но ведь и он человек... И как важно, чтобы кто-то настоял на второй правде, когда так мало сил оспорить первую...

В благодарности Гринева не просто благодарность. Тут больше. Тут жалость, милосердие и... уважение. Уважение к человеку, к его достоинству. И человеку холодно. А человеку не должно быть холодно. Потому, что он образ Божий. И если мы безразлично проходим мимо человека, которому холодно, то это, вообще говоря, кощунственно... Все это и почувствовал Пугачев. Потому так и радуется он подарку.