И Гринев находит это слово — в стихии обыденного русского языка знак пробы высших христианских добродетелей — брат, братство... И слово услышано. На приглашение к братству и ответ соответствующий: раскрылся сразу Пугачев, пожаловался — «что греха таить? заложил вечор у целовальника", — почти исповедался! — есть грех, мол, по страсти к выпивке и последнее с себя снимешь, а потом сам страдаешь...

Гринев предлагает Пугачеву чай, а после, по просьбе последнего, и стакан вина. Но ниточка сочувствия, жалости, благодарности не обрывается на этом. Наутро Гринев еще раз благодарит Пугачева и хочет подарить ему полтину денег на водку. Прижимистый Савельич, верный страж барского добра, ропщет. Тогда Гринев придумывает отдать Пугачеву свой заячий тулуп. Савельич изумлен.

И дело не только в том, что тулуп дорог. Подарок бессмыслен — с черствой прямотой человека, «знающего цену вещам" и «называющего вещи своими именами", Савельич открыто заявляет: «Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке (курсив мой — В.К.)"[142] . Да и не полезет этот юношеский тулуп на пугачевские «окаянные плечища"!

И Савальич прав; тулуп трещит по швам, когда Пугачев надевает его... Однако, пишет Пушкин, «Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком". Тут не в тулупе дело... Тут впервые промелькнуло между офицером Гриневым и беглым казаком Пугачевым нечто иное... И помог этому, по контрасту, именно Савельич. Два отношения к человеку: для одного «собака", «пьяница оголтелый", для другого — «брат"...

И первое очень оскорбительно, в особенности потому, что и сам знаешь за собой грех («что греха таить? Заложил вечор у целовальника..."). И правда в словах Савельича и нет... И не оспаривает Пугачев правды слов Савельича — мол, пропьет «в первом кабаке" подаренный новый тулуп так же, как и старый: знает сам про себя, что слаб, страстен и подчас не отвечает за себя...

Однако: «Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой бродяга, пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля..."[143] . Две правды: одна по-хамски[144] тычет пальцем в греховную наготу другого, другая, все видя, как бы говорит: но ведь и он человек... И как важно, чтобы кто-то настоял на второй правде, когда так мало сил оспорить первую...

В благодарности Гринева не просто благодарность. Тут больше. Тут жалость, милосердие и... уважение. Уважение к человеку, к его достоинству. И человеку холодно. А человеку не должно быть холодно. Потому, что он образ Божий. И если мы безразлично проходим мимо человека, которому холодно, то это, вообще говоря, кощунственно... Все это и почувствовал Пугачев. Потому так и радуется он подарку.

Потому и такое теплое напутствие Гриневу. «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей"[145] . И завязались между нашими героями таинственные отношения, где высший и низший — едины, где нет ни господина, ни раба, ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, где враги — братья... Чем можно ответить на милость, на милосердие? Чем его измерить? — Только милосердием же.

Причем оно, странным образом, оказывается как бы неизмеримым. Если нечто сделано не из корысти, не из расчета, не «баш на баш", а ради Бога, то ответное милосердие и один, и второй, и больше раз все как бы не может покрыть, оплатить первого... Странные свойства у милосердия: не от мира оно сего и приносит с собой все время законы мира горнего... [146] .

И через все остальные встречи Гринева и Пугачева основной темой идет именно тема милосердия. При занятии Белогорской крепости Пугачев, узнав Гринева, тут же помиловал его, спас от смертной казни. Вечером в беседе наедине Пугачев говорит: «...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов"[147] .

Но сколь несоразмерны услуга и воздаяние: стакан вина, заячий тулуп и... жизнь, подаренная офицеру противного войска, с которым ведется беспощадная война! Что за правила мены? Каким странным законом управляется поведение Пугачева? — Законом неотмирным, законом горним; законом милосердия, который юродство для мира сего, но которого нет выше и благороднее в этом мире.

Разглядел однажды Гринев человека в Пугачеве, обратился к этому внутреннему человеку, и не может уже забыть этого Пугачев. Он просто вынужден помиловать Гринева, так как забыть, перечеркнуть то касание душ, которое было в первой встрече, значило бы самоубийственно уничтожить в самом себе нечто самое дорогое, самое святое... Потому что там, в этом молчаливом диалоге внутреннего человека с другим, личности с личностью, все мы — едины, хотя и мыслим многое по-разному.

Там — свет и любовь, и — безмерная — переливается частично она и в этот сумеречный и жестокий мир жалостью и милосердием... Поэтому в конце напряженного и драматичного диалога, в котором Пугачев приглашает Гринева присоединиться к восставшим, а Гринев, следуя совести своей и чести, отказывается рискуя отчаянно! — в конце этого диалога — примиряющий финал.

Все тягостные условия, все преграды, вся метафизическая теснота исторического существования преодолевается теми, кто прикоснулся истины общения в любящей, милосердной свободе. Милосердие, однажды дарованное, питает надежду и потом в самых сложных обстоятельствах и, однажды содеянное, все время зовет к себе, как к себе самому — к своей лучшей, истинной ипостаси. Где жизнь — там милосердие. И наоборот: милосердие — жизнетворно.