Потому и такое теплое напутствие Гриневу. «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей"[145] . И завязались между нашими героями таинственные отношения, где высший и низший — едины, где нет ни господина, ни раба, ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, где враги — братья... Чем можно ответить на милость, на милосердие? Чем его измерить? — Только милосердием же.

Причем оно, странным образом, оказывается как бы неизмеримым. Если нечто сделано не из корысти, не из расчета, не «баш на баш", а ради Бога, то ответное милосердие и один, и второй, и больше раз все как бы не может покрыть, оплатить первого... Странные свойства у милосердия: не от мира оно сего и приносит с собой все время законы мира горнего... [146] .

И через все остальные встречи Гринева и Пугачева основной темой идет именно тема милосердия. При занятии Белогорской крепости Пугачев, узнав Гринева, тут же помиловал его, спас от смертной казни. Вечером в беседе наедине Пугачев говорит: «...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов"[147] .

Но сколь несоразмерны услуга и воздаяние: стакан вина, заячий тулуп и... жизнь, подаренная офицеру противного войска, с которым ведется беспощадная война! Что за правила мены? Каким странным законом управляется поведение Пугачева? — Законом неотмирным, законом горним; законом милосердия, который юродство для мира сего, но которого нет выше и благороднее в этом мире.

Разглядел однажды Гринев человека в Пугачеве, обратился к этому внутреннему человеку, и не может уже забыть этого Пугачев. Он просто вынужден помиловать Гринева, так как забыть, перечеркнуть то касание душ, которое было в первой встрече, значило бы самоубийственно уничтожить в самом себе нечто самое дорогое, самое святое... Потому что там, в этом молчаливом диалоге внутреннего человека с другим, личности с личностью, все мы — едины, хотя и мыслим многое по-разному.

Там — свет и любовь, и — безмерная — переливается частично она и в этот сумеречный и жестокий мир жалостью и милосердием... Поэтому в конце напряженного и драматичного диалога, в котором Пугачев приглашает Гринева присоединиться к восставшим, а Гринев, следуя совести своей и чести, отказывается рискуя отчаянно! — в конце этого диалога — примиряющий финал.

Все тягостные условия, все преграды, вся метафизическая теснота исторического существования преодолевается теми, кто прикоснулся истины общения в любящей, милосердной свободе. Милосердие, однажды дарованное, питает надежду и потом в самых сложных обстоятельствах и, однажды содеянное, все время зовет к себе, как к себе самому — к своей лучшей, истинной ипостаси. Где жизнь — там милосердие. И наоборот: милосердие — жизнетворно.

Пугачев не верит в помилование для себя, и в этом неверии уже начало смерти, пророчество о ней... Гринев — наоборот — сама вера, сама надежда в добрые начала, которые живы в душе Пугачева. «Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души..." [148] .

Кто же может устоять перед такой мольбой? Разве только уж очень одичавшее во зле сердце... Пушкинскому же Пугачеву, преступному и верующему, радостно возвращаться к себе милующему, к себе истинному. «Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! сказал он. — Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!"[149] .

И если возможны такие чудеса, то, кажется, — все возможно! Еще одно малое усилие верующего в милосердие человека и Бога — сердца, и весь ужас, вся кровь и боль гражданской войны отступят, погаснут, как болезненный, горячечный сон... И этот враг, предводитель врагов, враг-друг перестанет быть врагом и навсегда уже будет только другом, может быть, самым дорогим, — ведь он доказал свою верность в таких сложных обстоятельствах...

Процитируем еще раз это замечательное место: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время" [150] . Но одного желания Гринева мало.

Нужно, чтобы очень захотел и поверил в возможность милосердия и сам Пугачев... Но если невозможно спасти от насильственной смерти, то пусть хоть будет она легкой и быстрой. Неотступно преследует Гринева мысль о его странном друге-враге, и, в особенности, после поимки последнего, с окончанием войны. «Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля!

-думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать". Что прикажете делать; мысль о нем неразлучно была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина" [151] . И обратно: мысль о милосердии и сочувствии, которое проявил Пугачев, неотступно возвращает Гринева к мысли о нем, но не как самозванце, не как атамане бунтовщиков, а как о том внутреннем человеке, открытом влиянию добрых сил, не желающему, — как это ни странно, — и в глазах людей быть кровопийцей... Что прикажете делать?

— повторим мы вслед за Пушкиным, — если так уж мы соделаны, что никакие наши грехи и преступления не способны до конца извратить и стереть образ Божий в душе человеческой, и пока жив человек, остается в любящем и верующем сердце надежда на спасение... Пушкин в своей повести касается одной из заветнейших струн русской души, одной из определяющих тем русской культуры.