Пугачев не верит в помилование для себя, и в этом неверии уже начало смерти, пророчество о ней... Гринев — наоборот — сама вера, сама надежда в добрые начала, которые живы в душе Пугачева. «Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души..." [148] .

Кто же может устоять перед такой мольбой? Разве только уж очень одичавшее во зле сердце... Пушкинскому же Пугачеву, преступному и верующему, радостно возвращаться к себе милующему, к себе истинному. «Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! сказал он. — Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!"[149] .

И если возможны такие чудеса, то, кажется, — все возможно! Еще одно малое усилие верующего в милосердие человека и Бога — сердца, и весь ужас, вся кровь и боль гражданской войны отступят, погаснут, как болезненный, горячечный сон... И этот враг, предводитель врагов, враг-друг перестанет быть врагом и навсегда уже будет только другом, может быть, самым дорогим, — ведь он доказал свою верность в таких сложных обстоятельствах...

Процитируем еще раз это замечательное место: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще было время" [150] . Но одного желания Гринева мало.

Нужно, чтобы очень захотел и поверил в возможность милосердия и сам Пугачев... Но если невозможно спасти от насильственной смерти, то пусть хоть будет она легкой и быстрой. Неотступно преследует Гринева мысль о его странном друге-враге, и, в особенности, после поимки последнего, с окончанием войны. «Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля!

-думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать". Что прикажете делать; мысль о нем неразлучно была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина" [151] . И обратно: мысль о милосердии и сочувствии, которое проявил Пугачев, неотступно возвращает Гринева к мысли о нем, но не как самозванце, не как атамане бунтовщиков, а как о том внутреннем человеке, открытом влиянию добрых сил, не желающему, — как это ни странно, — и в глазах людей быть кровопийцей... Что прикажете делать?

— повторим мы вслед за Пушкиным, — если так уж мы соделаны, что никакие наши грехи и преступления не способны до конца извратить и стереть образ Божий в душе человеческой, и пока жив человек, остается в любящем и верующем сердце надежда на спасение... Пушкин в своей повести касается одной из заветнейших струн русской души, одной из определяющих тем русской культуры.

Вся повесть написана с постоянным ощущением возможности покаяния для Пугачева, как бы в перспективе превращения его в Благоразумного разбойника Евангелия. В Евангелии по обе стороны Иисуса Христа были распяты два разбойника. Распятый по левую руку хулил Господа и повторял фарисейское: «если ты Христос, спаси Себя и нас". Другой же, распятый по правую руку, укорял своего товарища говоря: «...

мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!" И Иисус Христос отвечает ему: «истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю" (Лк. 23; 39-43). Христианское предание твердо держится представления, что первым с Господом вошел в рай Благоразумный разбойник (по имени Pax).

Тема Благоразумного разбойника в высшей степени значима для русской культуры. Мы можем обнаружить ее в различных сферах отечественной культуры. Так, в XVI—XVIII веках русская иконопись центральных областей России (Тамбовская, Ярославская губернии и т. д.) уделяет очень много внимания образу Благоразумного разбойника. В старообрядческой иконописи эта тема играет большую роль еще и весь XIX век.

Сюжеты полных икон «Воскресение и сошествие во ад" стремятся выявить и выразить смысл истории чудесного спасения Благоразумного разбойника. Фигура Благоразумного разбойника обнаженного по пояс, в белых портах, несущего большой, тяжелый крест, появляется на северных дверях алтарей, то есть на месте, где традиционно до и после этого периода изображается первосвященник Аарон, первомученик архидьякон Стефан, Архангелы.

Иконописная традиция опирается на апокрифические писания вроде, например, «Слова Евсевия о вшествии Иоанна Предтечи во ад" [152] . Для нашей темы не столь важно, что народное православие апокрифов стремится рационализировать, профанировать тайну обращения Благоразумного разбойника: то его в детстве кормила грудью Сама Божия Матерь (по пути в Египет)

, то крест, на котором распинается разбойник, оказывается сделанным из райского дерева, и т. д. Важно, что народное внимание сосредотачивается на этом, казалось бы, частном евангельском сюжете, узнавая в нем что-то общезначимое для русской жизни: все мы, где-то, разбойники... Русская литература XIX века с особой чуткостью относится к теме Благоразумного разбойника.

Причем тема эта реализуется как актуально — «Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского, прежде всего, — так и потенциально, как в «Капитанской дочке" А. С. Пушкина. Вообще, Достоевский, как хорошо известно, всю жизнь мечтал написать большое произведение «Житие великого грешника". В архивах писателя остались наброски плана этого сочинения, а известные романы Достоевского оказываются лишь как бы попытками воплощения этого грандиозного замысла [153] .