христианского мира за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой

глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы,

богослужения, искусства дошел христианский мир. И вместе с этим вдруг сознаешь

с содроганием, что мы были посланы в мир— его преобразить, сделать из

него Царство Божие, а на деле мы этого не видим. Подумаем хотя бы о том, что за

две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, не говоря уж о

тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого

вероисповедания. Если представить, на что похоже наше так называемоехристианское общество, можно ли ожидать, что кто бы то ни было, поглядев нанего снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: да, Евангелие дало новоеоформление человеческим отношениям. Даже если не задумываться так широко надчеловечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и надприходами, над епархиями и местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек,приходящий в наш храм, в нашу общину, которая относительно малочисленна посравнению с приходами в России, например, и вместе с тем так срослась внутренне,и познакомившись с нами не только внешне, но поглубже, воскликнет: «Как этилюди любят друг друга!» Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно,между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко иглубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу! Я говорю не столько обобщественном безразличии, а о том, что человек может оказаться в материальнойили душевной нужде— и никто об этом не знает. Сам человек не заявил обэтом, не кричит о своей нужде— и нет никого рядом с ним, кто сумел бы этопрозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.Мне вспоминается ужасный случай. В Париже, когда я преподавал в Русскойгимназии290, былпреподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости.Его не особенно любили, но уважали. И только после того, как он умер, мыузнали, что он ходил в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него небыло денег оплатить проезд на метро или на автобусе, и питался только тем, чтонаходил в мусорных баках, отбросами. Никто этого не подозревал, потому что онбыл человек замкнутый, и никто не сумел отпереть его замкнутость. Разве это нестрашно?! Это было христианское общество, причем очень тесное, потому что вэмиграции все были друг другу свои, и мы этого не заметили.Это пример, один-единственный пример в своем роде. Конечно, есть и другие.Они вспоминаются, потому что редки и потому так выпукло, так красочно выступаютна фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, когда мы стоимрядом— и не видим друг друга.Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, единственномуприходу во Франции, который в ранние тридцатые годы остался верен МосковскойПатриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную Церковь291. Еще один такой приход был в Берлине иодин в Голландии. Во главе парижского прихода стоял Владыка Вениамин Федченков,после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в