Затем она от Баваджи перешла к Лондонскому психическому обществу и снова стала убеждать меня относительно "хозяина". Баваджи стоял как истукан — в нашем разговоре он не мог принимать участия, потому что не знал ни одного слова по-русски.

– Однако такая недоверчивость к свидетельству даже своих глаз, такое упорное неверие, какое у вас, – просто непростительно. Это, наконец, грешно! – воскликнула Елена Петровна.

Я в это время ходил по комнате и не спускал глаз с Баваджи. Я видел, что он, как-то подергиваясь всем телом, таращит глаза, а рука его, вооруженная большим карандашом, тщательно выводит на листе бумаги какие-то буквы.

– Посмотрите... что такое с ним делается! – крикнула Блаватская.

– Ничего особенного, – ответил я, – он пишет по-русски!

Я видел, как все лицо ее побагровело. Она закопошилась в кресле с очевидным желанием подняться и взять у него бумагу. Но она, распухшая, с почти недвигавшимися ногами, не могла скоро этого сделать. Я подбежал, схватил лист и увидел красиво нарисованную русскую фразу.

Баваджи должен был написать на неизвестном ему русском языке: "Блаженны верующие, как сказал Великий Адепт". Он хорошо выучил свой урок, он запомнил правильно форму всех букв, но... пропустил две в слове "верующие", пропустил е и ю.

– Блаженны врущие! – громко прочел я, не удерживаясь от разобравшего меня хохота. – Лучше этого быть ничего не может! О Баваджи! Надо было лучше подготовиться к экзамену!

Крохотный индус закрыл лицо руками, бросился из комнаты, и я расслышал вдали его истерические рыдания202»203; «Да вот, постойте, вон там, на столике, откройте шкатулку и поищите... там должна быть его карточка вместе со мною, Дамодаром и Баваджи.

Я отпер шкатулку, нашел портрет (Субба-Роу, сподвижника Блаватской. – В.П.) и подал его ей вместе с пачкой хорошо мне знакомых китайских конвертиков, в которых обыкновенно получались "избранниками" письма махатм Мории и Кут-Хуми. появляющиеся "астральным путем".

– Вот, Елена Петровна, и я советовал бы вам подальше прятать запас этих "хозяйских" конвертиков. Вы так ужасно рассеяны и неосторожны.

Легко себе представить, что сделалось с нею. Взглянув на нее, я даже испугался – ее лицо совсем почернело. Она хотела сказать что-то и не могла, только вся бессильно дергалась в своем громадном кресле…»204; «…– Да! – вдруг воскликнула она (Е.П. Блаватская. – В.П.). – У вас (Соловьева. – В.П.) очень горячее сердце и очень холодная голова, и недаром мы встретились с вами! Вот в том-то и беда, что кругом слона, ежели я и впрямь слон, только одни "макашки". Один в поле не воин, и теперь, среди всех этих свалившихся на меня напастей, старая и больная, я слишком хорошо это чувствую. Олькотт полезен на своем месте, но он вообще такой осел, такой болван! Сколько раз он меня подводил, сколько бед мне устроил своей непроходимой глупостью!.. Придите мне на помощь, и мы с вами удивим весь мир, все будет у нас в руках...

Меня всего начинало коробить — и от радости, и от отвращения. Я был у цели, но моя роль оказывалась чересчур трудной. Я мог теперь только молчать и слушать. По счастью, ей уж не нужно было моих слов. Ее прорвало, и, как это всегда с ней случалось, она не могла остановиться.

Она пришла в экстаз, в ее горячем воображении, очевидно, внезапно рождались и созревали самые неожиданные и смелые комбинации, она почувствовала себя вышедшей из так измучившего ее одиночества.