Ответ. Если у тебя есть живое чувство вечности, если ты испытал его хоть в какой-то степени, то такие вещи могут быть полезны. Что понимать под чувством вечности? Это когда во время молитвы тебя охватывает страх оттого, что ты приближаешься к Богу, оттого, что ты ощущаешь вечность. Или когда при чтении Евангелия чувствуешь, что все, о чем написано, действительно так и было, например воскресение четверодневного Лазаря или какое-нибудь другое чудо. Я думаю, что тогда воспоминание о каких-то внезапных, страшных ситуациях, угрожающих человеку гибелью, и подобные вещи принесут ему пользу - об этом пишет Нил Сорский. В противном случае никакой пользы не будет и все это превратится в игру или, может быть, даже приведет к отчаянию, так что будешь бояться из дому выйти, думая: "Сейчас в аварию попаду, или на меня упадет кирпич, или бандиты на меня нападут".

Вопрос. Слышала мнение, что Иисусова молитва должна быть для человека как некий фон, то есть даже когда разговариваешь с другим человеком, читаешь ее. Правильно ли это или молитву должно читать только со вниманием?

Ответ. Это зависит от степени преуспеяния. Если ты преуспела в молитве, в особенности если у тебя уже началась непрестанная сердечная молитва, то и при разговоре с другими людьми ты будешь молиться. Может быть, не так внимательно, как во время келейного правила, но молиться будешь. Это, конечно, хорошо. Хорошо и в то время, пока я молчу и слушаю своего собеседника, хоть сколько-то, хоть как-то, пусть не совсем внимательно, но читать молитву Иисусову. Делать все это нужно, необходимо понуждать себя, насколько возможно, к тому, чтобы молиться непрестанно. Но сравнение молитвы с фоном не совсем верное. Превратить ее во что-то второстепенное было бы неправильно. Когда человек преуспеет в молитве, тогда она будет его увлекать. О жившей в XIX веке игумений Леушинского монастыря Таисии (есть книга ее воспоминаний) известно, что иногда при разговоре с людьми благодать так ее охватывала и она так погружалась в молитву, что переставала слышать, что ей говорят. И другой пример, который я приводил в сегодняшней проповеди. Отец Григория Паламы, будучи мирянином и будучи министром при византийском императоре, тоже имел необыкновенную благодать непрестанной молитвы. Даже во время разговора с императором он внезапно так увлекался умом в молитву, что не слышал слов самого царя. Царь знал об этом его состоянии. Когда министры жаловались ему на Константина, император говорил, что Константин имеет Собеседника гораздо лучшего, чем они. То есть порой молитва становится для нас "фоном" по необходимости, а вообще-то, она всегда является самым главным. Другое дело, что надо иметь здравый смысл. (Батюшка шутит.) Если отец Б., когда везет отца П. на машине, вдруг еще углубится в умное делание, хотя он и без того своим вождением вызывает у отца П. память смертную, то у того может возникнуть такая память смерти, что с ним случится сердечный приступ. Поэтому надо знать, когда и где углубляться в молитву.

Вопрос. У меня сомнение, правильно ли я пишу исповедь. Назовите основные принципы составления исповеди, порядок исповедания грехов и насколько подробно и досконально должна исповедоваться послушница?

Ответ. Если речь идет об откровении помыслов, то нужно рассказывать все: и хорошее, и плохое, - и с такой степенью подробности, чтоб была понятна ситуация. Можно записывать так натуралистично, так подробно, что из описания одного маленького греха получится целый роман. Было в литературе такое течение - французский роман 50-х годов, так называемый вещизм. Все обрисовывалось очень подробно, например: "Я беру вилку, вилка такая сякая", и описывается, какая это вилка, как я ее беру, как я накалываю, допустим, колбасу, как подношу ее ко рту, как я жую. Все было таким вот утрированным. Можно и так описывать грехи, но если духовник не является большим любителем авангардистской литературы, то ему может наскучить читать подобную исповедь. Поэтому грехи нужно записывать, как я когда-то уже говорил, точно - это самое подходящее слово, хотя, может, и непривычное. Писать точно. Ни чересчур подробно, ни слишком кратко, а именно точно, чтобы было ясно, о чем ты говоришь, какова ситуация, где, почему ты так подумал или сделал, чтобы можно было дать тебе тот или иной совет или по крайней мере просто понять, в каком ты находишься состоянии. Так нужно писать исповедь и послушнице, и схимнице, и всем.

Вопрос. У меня никогда нет "золотой середины" в отношении к наставнице: то мучают хульные помыслы, то появляется такая восторженность, что незаметно примешивается что-то чувственное. Наставник видится чуть ли не святым.

Ответ. И прекрасно! "Золотой середины" в данном случае быть не должно, потому что благодать Божия устраивает так, что человек становится слепым на недостатки своего духовного руководителя. Это действие благодати Божией. Отсюда не следует, что я должен требовать, чтобы вы меня почитали святым. Но если человек получает пользу от исповеди, то у него как раз такое отношение к наставнику и будет - поневоле. А когда ты начинаешь видеть недостатки своего духовника, или старца, или старицы, то это уже действие дьявольское. Конечно, разные бывают духовники и старцы, но мы говорим о правильном ходе дела. Встречаются и исключения, которые, к сожалению, часто становятся правилом. Скажем, в житии схиархимандрита Захарии рассказывается, что его старец был сребролюбцем, как и многие монахи Троице-Сергиевой Лавры в то время (дело было до революции). Он накопил большую сумму денег и вообще вел жизнь не монашескую. Этот старец никому не доверял, так что исповедал все свои грехи своему послушнику, когда тот не имел еще даже пострига, а тем более священного сана, и сказал: "Когда станешь священником, ты мне разрешишь эти грехи". Через много лет, уже после смерти своего старца по постригу, схиархимандрит Захария, которого в то время, до схимы, звали Зосимой, разрешил ему грехи - на голове другого монаха. То есть бывает и так, что старец только формально остается старцем, числится, так сказать, а на самом деле духовным руководителем не является. Но мы ведем речь о действительном духовном руководстве, когда ты - в том случае, если слушаешься - чувствуешь от него пользу. Именно если слушаешься, потому что иначе пользы никакой не будет и не может быть, хотя бы твоим старцем был Антоний Великий. И если, благодаря своему послушанию, ты чувствуешь, что получаешь пользу от своего руководителя, то, следовательно, истинное отношение к нему-видеть в нем святого человека и совершенно безупречного Ангела. Это значит, что действует благодать Божия, и даже не нужно думать, является ли наставник таким на самом деле или нет. Когда же ты начинаешь видеть, что он и то не так делает, и это не так, то здесь уже имеет место действие бесовское. Если мы чувствуем пользу от руководства старца, опять же подразумеваются те только случаи, когда он достоин хоть какого-то доверия, то у нас и появляется отношение к нему как к человеку святому, и такого отношения нужно, так сказать, искать. А если мы начинаем замечать недостатки, грехи, пороки своего старца, иногда, может, и соответствующие действительности, то, следовательно, нам открывает на него глаза дьявол. Как он искушал Адама и Еву, обещая, что откроются их глаза и они будут как боги, познавшие добро и зло, так и здесь он с нами поступает.

Вопрос. Мне кажется, что, конечно, лучше видеть наставника святым. Но как избавиться от ненужных, неправильных чувств?

Ответ. Не знаю, что подразумевается под неправильными чувствами. Многие люди не понимают, что такое нехорошее плотское пристрастие, и не отличают его от простейших, детских проявлений настоящей, чистой любви. Объятия могут быть братскими, а могут быть страстными. Если у тебя чистое чувство и ты испытываешь любовь к своему наставнику (или наставнице), так что возникает желание обнять, то это не значит, что ты имеешь плотское пристрастие. Бывает иногда, что любовь к ближним, вообще ко всем людям, выражается в том, что нам хочется всех обнять и всех поцеловать, хотя делать этого мы, конечно, не будем, потому что нас просто не поймут. Но поскольку людям привычно выражать любовь через такие внешние знаки, то нам, естественно, и хочется так сделать. Не нужно путать это с плотским пристрастием. О плотском пристрастии свидетельствует не только сам факт объятий, но, наверно, и другие какие-то вещи. Объятия объятиям рознь. Здесь, конечно, надо советоваться и быть осторожным, но в то же самое время чрезмерная осмотрительность как бы сбивает пыл и приводит человека к черствости и холодности. Под предлогом страха возникновения пристрастия к духовнику, или старице, или старцу мы избавляемся и от настоящей духовной любви, приводим себя в состояние безразличия и думаем, что это бесстрастие. Мы не буддисты, не йоги. Под бесстрастием православные христиане понимают не полное бесчувствие, которое является самой страшной и самой губительной страстью - окамененным нечувствием, а чистоту чувств, в том числе и таких, как гнев, вожделение. Гнев должен быть направлен против заблуждений, против греха, вожделение должно испытывать к душе ближнего, а не к его телу, плоти, вожделение должно быть по отношению к Богу. И так далее. Чистота чувств, но не бесчувствие! И чувства эти могут быть необыкновенно сильными. Иногда люди скучают друг по другу. Вспомним апостола Павла. Никто, конечно же, не станет подозревать, что у него было плотское пристрастие. Он говорил в одном из своих посланий, что когда он пришел в город Афины, если не ошибаюсь, и не нашел там Тимофея, то дух его очень смущался. А Тимофей был одним из любимых его учеников. Сам Господь просил молитвенной поддержки у трех Своих учеников. Что могла сделать молитва этих трех людей? Однако же Он нуждался в какой-то человеческой поддержке - Петра, Иакова и Иоанна, когда молился в Гефсиманском саду. Он позволил Иоанну Богослову припасть к Своей груди и этим показал, что любит его. Он открыл ему, как любимому ученику, кто предатель, и указал через него предателя и апостолу Петру, а апостол Петр дружил с Иоанном Богословом. Посмотрите, какие личные были среди них отношения. Тайная вечеря. Спаситель сказал: "Один из вас предаст Меня", но не сказал, кто. Ученики спрашивают: "Не я ли? Не я ли?" Петр был уверен, что он не совершит предательства, что эти слова Господа его не касаются, и он, может быть рукой или головой, сделал знак возлежавшему на груди Спасителя апостолу Иоанну Богослову, чтобы тот спросил, кто есть предатель. И видимо, Петр внимательно смотрел - естественно предполагать это. Апостол Иоанн Богослов спросил, Спаситель ответил: "Тот, кому Я, омочив хлеб в солило, подам, предаст Меня" - и омочил хлеб, и дал Иуде. Итак, смотрите: во-первых, дружба Петра с Иоанном - плохо ли это? Мы не видим, чтобы это было плохо. Во-вторых, Иоанн, как близкий ученик, воспользовался этим, как бы мы сейчас сказали, пристрастием к нему Спасителя и узнал то, что не было открыто другим. Снова получается, что пристрастие не имеет в себе ничего плохого, если Спаситель имел особенное пристрастие к Иоанну Богослову. Значит, не всегда нужно этого бояться. Страшиться надо пристрастия нечистого, а любить друг друга и любить некоторых людей, по особой душевной расположенности, больше, чем других, - это не является нарушением евангельских заповедей.

Вопрос. В аскетической литературе часто употребляются понятия "дух", "душа" и "сердце". В чем состоит их различие?

Ответ. Я думаю, что это, наверное, почти одно и то же. Когда мы говорим "сердце", то имеем в виду не собственно сердце человека, а именно дух, находящийся в том месте, где расположен этот телесный орган. Потому что иначе надо было бы предположить, что тем людям, которым сделали пересадку сердца, пересадили и дух другого человека. Сердце - орган, конечно, гораздо более сложный и важный, чем рука, скажем, но вместо сердца так же, как и вместо руки, может быть протез. Поэтому под "сердцем" мы подразумеваем собственно дух, названный тем же словом, что и человеческий орган, который имеет такое же местоположение в человеке. Что касается души, то это понятие также можно отождествить с духом. Иногда их различают, говорят: "дух и душа", иногда говорят просто "душа", потому что дух является высшей способностью души - ее разумной способностью. Святитель Григорий Нисский, например, как и некоторые другие богословы, утверждает, что у животных и у растений души нет, что та жизненная сила, которая в них присутствует, названа душой по той причине, что она имеет лишь некоторые ее признаки, но собственно души у них нет. Она есть только у человека. Мы могли бы сказать, что душа есть у ангела, но ангел, так сказать, весь душа, у него, наоборот, тела нет. Поэтому когда мы говорим о духе, душе и сердце, то, наверное, подразумеваем почти одно и то же. Правда, различают ум и сердце (говорят еще "память и сердце") - здесь уже можно уточнить, потому что ум и сердце - это разные способности, свойства человеческого духа. Сердце является источником чувств, а ум - источником мыслей. В каком смысле сердце является источником чувств? В том смысле, что в нем возникают помыслы в самом общем виде, не оформленные и не принявшие конкретного выражения. Они принимают его уже в уме. Недаром почти все органы чувств, кроме осязания, находятся у человека в голове. В уме все, так сказать, конкретизируется. Например, возник у нас помысел гнева (может быть, некоторые из вас, наиболее внимательные, замечали, что гнев бывает и без всякой причины, таковой ищет только пищи себе), и вот мы видим, что какая-то вещь не так лежит. И оказывается, что я сержусь на то, что она не так лежит. Но в действительности дело не в вещи, а в помысле гнева, вышедшем из нашего сердца и искавшем конкретного выражения через ум. Я понимаю так. Поэтому когда мы боремся с греховными помыслами, мы стараемся разъединить, так сказать, ум и сердце. Когда конкретная мысль или какой-то определенный образ соединяется с чувством, тогда они обретают силу. Если мы разъединяем мысль и чувство, то и чувства ослабевают, и мысль, так сказать, удаляется из нашего ума. (Сейчас я говорю абстрактно, на деле все это совершается при помощи молитвы). Можно даже нарисовать такую примитивную схему: ум человека находится как бы между сердцем и внешними впечатлениями, вообще всем внешним. Под внешними внушениями, впечатлениями можно понимать не только то, что приходит через чувства, но и то, что дьявол вкладывает в нас непосредственно - через наш умственный взор. И когда мы отвращаем ум от этого внешнего и направляем его внутрь себя, то мы, во-первых, ослабляем и истребляем порочную умственную деятельность, во-вторых, уничтожаем грех, который исходит из нашего сердца. Уничтожаем молитвой. Если же мы даем уму соединиться с внешними впечатлениями (под ними надо понимать, повторюсь, не только то, что приходит через чувства, например зрение или слух, но и бесовские внушения через ум), то, оттого что мы обращаем на них внимание, греховный помысел все усиливается и усиливается, молитва же уничтожается, так как лишается внимания и теряет всякую силу, а иногда она и вовсе оставляется, и тогда греховный помысел, греховное внушение или впечатление соединяется с чувством в сердце и мы уже пылаем страстью. Это, конечно, происходит не так схематично, как я нарисовал, потому что степени страстности, силы действия страстей бывают разными. Можно чуть-чуть оскверниться грехом, можно поддаться ему до такой степени, что не владеть собой. Но в любом случае принцип именно такой, как я объяснил.

Вопрос. Страстей, главных грехов, восемь, а мытарств двадцать. Не могли бы Вы объяснить, почему мытарств больше?

Ответ. Я думаю, деление на восемь страстей не является безусловным. В прошлой беседе я говорил, что оно условно и необходимо нам для удобства. Некоторые святые отцы, Григорий Богослов скажем, полагали, что главных страстей семь, так как гордость и тщеславие считали за одну страсть. Мне кажется, что Григорий Богослов более прав - страстей семь, но чтобы не нарушать порядок, установленный отцами прежде меня, я говорю о восьми страстях. Деление это - условность. На самом деле страстей не восемь, не девять, не двадцать, а тьма. Произведено оно только для удобства, ради того чтобы бороться со страстями. Что же касается мытарств, то надо думать, что хотя шествие души через мытарства на Небо, как и вообще будущая жизнь, - тайна и здесь тоже не все до конца ясно, не все нам, людям, открыто, но все-таки мытарства - это вещь действительно, реально существующая. А деление на восемь страстей - некоторая условность, схема для удобства ведения борьбы с ними. Некоторые отцы считали, что основных страстей три, то есть сребролюбие, славолюбие и сластолюбие. Иные полагали, что страстей только две: славолюбие и сластолюбие, потому что сребролюбие является средством для удовлетворения других страстей.

Вопрос. От памяти смертной не могу находиться с людьми, хочется "уползти" в угол и непрестанно изо всех сил умолять Бога о спасении. Это прелесть?