В доказательство того, что Иисус Христос есть истинный Мессия, Тертуллиан приводит известное пророчество Даниила о седминах (Дан. 9, 1, 2, 21-27). «Нельзя не заметить, – говорит он, – с какою точностью пророк обозначает тут время рождения, страдания и смерти Иисуса Христа. Ангел ясно говорит, что «от исхода словесе до Христа» пройдет шестьдесят две седмицы, «и Святый святых помажется»; потом «помазание потребится»; по истечении же семи седмин в одну седмину и в полседмины «рассыплется град, отымется жертва и скончание дастся в опустение». Мы начнем исчисление наше с Дария, когда происходило видение; последующие затем происшествия будут нашими путеводителями. Взглянем на преемство государей. Дарий царствовал 19 лет, Артаксеркс – 40, Кир – 23, Аргус 1 год, Дарий II – 22, Александр Македонский – 12, Сотер – 35, Птоломей Филадельф – 39, Клеопатра – 201/2 Август вместе с Клеопатрою – 13, Август один – 43. Итого, 4381/2. Таким образом, исполнилось 621/2 седьмины, равняющиеся 4381/2 годам до пришествия Иисуса Христа, когда правда вечная водворена, когда Святый святых – Христос помазан, когда запечаталось видение и пророк, и когда загладились грехи, отпускаемые всем верующим во имя Христово. Посмотрим теперь, как исполнились остальные 71/2 седмин. Август жил еще 15 лет после рождества Христова. Ему наследовал Тиверий, царствовавший 22 года, 7 месяцев, 20 дней. В 15 лето его царствования пострадал Иисус Христос, имея от роду около 30 лет40. После Тиверия были императоры: Калигула – 3 года, 7 месяцев, 13 дней, Нерон – 9 лет, 9 месяцев, 13 дней, Гальба 7 месяцев 6 дней, Отон – 3 месяца 5 дней, Вителий – 8 месяцев 10 дней, Веспасиан торжествует над иудеями в первый год своего царствования. Всего прошло 52 года 6 месяцев. Вот как исполнились для иудеев предсказанные Даниилом семьдесят седмин до конечной их гибели. По истечении сих лет пресеклись в стране их жертвы и приношения, которые уже с тех пор не могли быть там отправляемы, ибо помазание сие потребовалось во времена страдания Иисуса Христа» (гл. 8).

Марк Минуций Феликс

Биографические сведения о Минуцие Феликсе крайне скудны, так что нельзя даже с точностью указать ни место его родины, ни время его жизни, т.е. ответить на самые первые и весьма важные вопросы в биографии каждого писателя. На основании некоторых данных, родиной его считают или Рим, или Африку, но ни одно из этих предположений не имеет за себя таких веских оснований, чтобы которое-нибудь из них можно было признать несомненно достоверным. Точно также и относительно времени жизни Минуция нельзя установить строго определенной даты. Можно только утверждать, что он жил не раньше 160 и не позже 250 года, или, по определению Барония, в конце второго и в начале третьего века по Р. X.

Более удовлетворительно решаются вопросы об его образовании, роде занятий и религиозных убеждениях, так как сведения об этих предметах дают и сторонние свидетели, как Иероним, Лактанций и Евхерий, и сам Минуций в своей апологии. Обширное знакомство с поэзией, историей и философией, какое он обнаруживает в своей апологии, убеждает нас в том, что он получил всестороннее образование. Главным образом бесспорно и его основательное знание юриспруденции и ораторского искусства, так как по вступлении в действительную жизнь он избрал своей профессией судебную адвокатуру («Октавий», гл. I) и даже в тогдашнем Риме, где так много было выдающихся адвокатов и ораторов, пользовался большою известностью как ученый и красноречивый оратор. Блаженный Иероним и Лактанций (последний очень скупой на похвалы) дают самые лестные отзывы о нем, как специалисте своего дела: первый называет его «знаменитым адвокатом римским», а второй – «известным среди судебных адвокатов».

В первое время прохождения адвокатской должности, равно как и до этого, Минуций Феликс держался язычества и, несмотря на свою образованность, не возвышался над толпою в своих взглядах на христиан. Подобно большинству язычников, он смотрел на них предубежденно, подозревал их в разных пороках и преступлениях и, когда привлекали их к суду, он как адвокат обвинял их, обрекал на пытки и радовался, когда более слабые отрекались от веры (гл. 28). Но потом он убедился в своем заблуждении, обратился «от тьмы неведения к свету мудрости и истины» (гл. 1), – принял христианство, и доказал искренность своего обращения благочестивою жизнью и святою ревностью о пользе и славе Церкви. Благочестивая настроенность его засвидетельствована Евхерием, еп. Лионским, который ставит Минуция Феликса в один ряд со святыми Киприаном, Иоанном Златоустом и Амвросием, получившими Царство Небесное за свои христианские подвиги. Памятником же его ревности о вере служит его апология, написанная с целью рассеять предубеждение язычников против христианства и дать о нем истинное понятие, как о религии, отличающейся возвышенным учением и доброю нравственностью своих последователей.

Апология Минуция Феликса, изданная, нужно думать, в царствование императора Каракаллы, когда при наступившем затишье от гонений предшествовавшего царствования (Септимия Севера) всего удобнее было обнародовать книгу в защиту христианства, носит название «Октавий» и по внешней форме представляет из себя диалог двух друзей Минуция – язычника Цецилия и христианина Октавия (в честь последнего она получила свое название). Каждый из них в своей речи старается выставить на вид превосходство своей религии и ложность религии противника, в доказательство чего приводится масса всевозможных доводов, но победа, как и следует ожидать, остается на стороне христианина, так как его сильные доводы язычник должен был признать убедительными для себя и потому сам обращается в христианство.

Октавий

«Октавий» начинается длинным вступлением (гл. 1-4), в котором рассказывается повод возникновения разговора; затем следуют речи Цецилия (гл. 5-13) и Октавия (гл. 14), и наконец заключение. Речь Цецилия состоит из трех частей. В первой из них он высказывает основное положение скептической школы академиков, что «в делах человеческих все сомнительно, неизвестно и неверно и только более вероятно, нежели истинно». Поэтому он возмущается, что христиане, люди «необразованные, невежды, чуждые понятия о самых простых искусствах, осмеливаются рассуждать о сущности вещей и Божестве, о чем в продолжение стольких веков спорят между собою философы различных школ». Как скептику, ему не нравится всякое категорическое учение, особенно же учение христиан о Промысле Божием, управляющем миром. В противоположность Октавию, он развивает мысль, что в жизни природы и человека царит случай, который совершенно исключает и делает ненужными промыслительные действия Божества (гл. 5). Признавши ненужность Божества с такими качествами, он тем самым отрицает Его существование и во второй части своей речи поставляет на Его место богов языческих, существование которых, по его мнению, не подлежит сомнению, так как оно подтверждается, во-первых, исконного верою в них всех язычников (гл. 6), а во-вторых, гаданиями, оракулами и вещими снами, в которых боги сообщают людям свою волю (гл. 7). Установивши с кажущеюся несомненностью бытие языческих богов, Цецилий в третьей части своей речи нападает на христиан, которые отвергают этих богов с их культами. «Я не могу, – говорит он, – выносить дерзости, нечестивого безрассудства тех людей, которые стали бы отвергать или разрушать религию столь древнюю, столь полезную и спасительную», а между тем христиане «презирают храмы, отвергают богов, насмехаются над священными обрядами» (гл. 8). Взамен отвергнутой ими языческой религии они приняли какую-то новую, отличающуюся крайнею развращенностью нравов, нелепыми предметами поклонения и странными верованиями. «Эти люди узнают друг друга по особенным тайным знакам и питают друг к другу любовь, не будучи даже между собою знакомы; везде между ними образуется какая-то как бы любовная связь, они называют друг друга без разбора братьями и сестрами для того, чтобы обыкновенное любодеяние через посредство священного имени сделать кровосмешением. Слышно, что они, не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову осла. Говорят, также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста; значит, они имеют алтари, приличные злодеям и разбойникам, и почитают то, чего сами заслуживают. То, что говорят об обряде принятия новых членов в их общество, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвященному в их общество предлагается младенец, который, чтобы обмануть неосторожных, покрыт мукою: и тот, обманутый видом муки, по приглашению сделать будто невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда – о, нечестие! Присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собою его члены. А их вечери известны. В день солнца они собираются для общей вечери со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится, а вино воспламенит в них пыл любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса на расстоянии большем, чем длина веревки, которою она привязана: собака, рванувшись и сделав прыжок, роняет и гасит светильник...» (гл. 9).

Перейдя затем к вероучительной стороне христианства, Цецилий говорит: «Откуда, что такое и где этот Бог, единый, одинокий, пустынный, Которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство, или, по крайней мере, римская набожность? А какие диковины выдумывают христиане! Они говорят, что их Бог, Которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следит за нравами всех людей, делами, словами и даже помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует: таким образом они представляют Его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо Он присутствует при всяких делах, находится во всяких местах. Но это еще не все: христиане угрожают земле и всему миру с его светилами сожжением, предсказывают его разрушение (10 гл.). Не довольствуясь этим нелепым мнением, они прибавляют и другие старушечьи басни: говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха. Двойное безумие! Небу и звездам, которые мы оставляем в таком же виде, в каком их находим, они предвещают уничтожение, себе же – людям умершим, разрушившимся обещают вечное существование. Однако я желал бы знать: без тела или с телом и с каким – новым или прежним воскреснет каждый из вас? Без тела? Но без него, сколько я знаю, нет ума, ни души, нет жизни. С прежним телом? Но оно давно разрушилось в земле. С новым телом? В таком случае рождается новый человек, а не прежний восстанавливается. Но вот уже протекли бесчисленные века, а ни один из умерших не возвратился из преисподней» (гл. 11).

Обращаясь, наконец, к внешней жизни христиан, Цецилий ставит им в упрек их бедственное положение, как доказательство слабости или несправедливости их Бога, и уклонение христиан от языческих праздников. «Большая часть из вас, притом лучшая, как вы говорите, терпит бедность, страдает от голода и холода, обременена тяжким трудом, и вот Бог допускает это или будто не замечает: Он не хочет или не может помочь вам; значит Он слаб или несправедлив. Вы чуждаетесь даже благопристойных удовольствий, не посещаете зрелищ, не присутствуете на праздниках наших, не участвуете в общественных пиршествах, гнушаетесь священных игр, жертвенных яств и вина. Вы не украшаете своих голов цветами, не умащаете тела благовониями, вы даже не украшаете венками гробниц. Несчастные, вы и здесь не живете, и там не воскреснете» (гл. 12).

Закончив свою речь, которая ему самому кажется неопровержимою, Цецилий уже с сознанием собственного превосходства делает Октавию вызов: «Что на мои слова осмелится сказать Октавий из поколения Плавта, первый из хлебопеков и последний из философов?» (гл. 13).

Ответная речь Октавия по конструкции похожа на речь Цецилия и также распадается на три части, потому что Октавий считал нужным опровергнуть все положения Цецилия и шел шаг за шагом по пути, намеченному противником.

«Мой брат высказал, – говорит он, – что ему противно, возмутительно и больно то, что неученые, бедные, неискусные (христиане) берутся рассуждать о вещах небесных; но он должен бы подумать, что все люди без различия возраста, пола и состояния созданы разумными и способными понимать. Поэтому нет ничего возмутительного или прискорбного в том, что каждый занимается исследованием вещей божественных» (гл. 16). Далее Октавий говорит, что все в человеке и даже его внешний вид показывает, что он не только может, но и должен стремиться к познанию природы, а в связи с этим и к познанию Бога. «Мы, – говорит он, – главным образом отличаемся от животных тем, что они, наклоненные и обращенные к земле, неспособны видеть ничего другого, кроме пищи; между тем как мы, имея лицо, обращенное вперед, и взор, устремленный на небо, и будучи одарены способностью говорить и умом, посредством которого мы познаем Бога, чувствуем Его и подражаем Ему, – мы не должны, не можем не знать небесной красоты, так поражающей наши глаза и все чувства». А как скоро человек будет познавать вселенную, то все здесь укажет ему на ее Творца и Промыслителя. «В самом деле, если только поднимешь взоры на небо и рассмотришь то, что под ним и на нем, то может ли быть что-нибудь яснее и достовернее той истины, что есть некоторое Существо превосходнейшего разума, Которое проникает, движет и направляет всю природу. Посмотри на самое небо, как широко оно раскинулось! Какое быстрое движение совершается там! Посмотри на него ночью, когда оно испещрено звездами, или днем, когда оно сияет яркими лучами и ты узнаешь, в каком удивительном, божественном равновесии держит его Верховный Управитель. Обрати внимание на то, как от движения солнца происходит год, и как луна, то прибывая, то убывая, измеряет месяцы. Все это не только не могло произойти, образоваться и придти в порядок без Верховного художника, без совершеннейшего разума, но даже не может быть воспринято, исследовано и постигнуто без величайшего усилия и деятельности разума. Не указывает ли нам на своего Виновника весна со своими цветами, лето со своими жатвами, осень со спелыми и приятными плодами и зима, изобилующая оливами? А какая предусмотрительность видна в том, что даны нам весна и осень со своей средней температурой, чтобы зима не томила нас только своим холодом, и лето не палило своим жаром и что незаметны и нечувствительны переходы от одного времени в другое! Посмотри, как все растения получают свою жизнь из внутренности земли. Посмотри на вечно волнующийся океан, на эти всегда струящиеся источники, на эти реки, никогда не останавливающиеся в своем течении. Особенно же в красоте нашего образа открывается, что Бог есть художник: прямое положение, взор, устремленный кверху, глаза помещенные высоко как бы в сторожевой башне и все прочие чувства, расположенные как бы в укреплении».

Признание же Промысла неизбежно ведет к признанию единства Божия. «Когда нельзя сомневаться в провидении, ты должен же исследовать, управляется ли Небесное Царство властью Одного или произволом многих. И этот вопрос нетрудно уяснить, когда размыслишь о земных царствах, которые суть образы небесного. Где царствование многих соправителей начиналось верностью и кончалось без кровопролития? Далее посмотри: один царь у пчел, один вожатый у овец, один предводитель у стада. Ужели же ты думаешь, что на небе разделена верховная власть и раздроблено полномочие этого истинного и божественного господства?» Кроме этого единство Божие утверждается и самим понятием о Боге, Бог – это «отец всех вещей. Он сам вечен. Он не сущее вызвал к бытию Своим Словом, привел в порядок Своим разумом, совершил Своею силою, Его нельзя видеть, Он слишком величественен; Его нельзя осязать, Он слишком тонок; Его нельзя измерить, Он выше чувств, бесконечен, неизмерим и во всем Своем величии известен только Самому Себе; наше же сердце слишком тесно для такого познания. И не ищи другого имени для Бога: Бог – Его имя». Единство Божие, наконец, подтверждается общечеловеческим сознанием. В единстве Божием убежден простой народ, когда он не употребляет никакого другого имени, кроме Бога, и восклицает: «Велик Бог, Бог истинен, если Богу угодно». Поэты также прославляют «единого Отца богов и людей» (гл. 18). «Философы, хотя в различных словах, но на самом деле выражают одну и ту же мысль», т.е. единобожие. (Приводится учение Фалеса, Анаксимена, Анаксагора, Пифагора, Ксенофана, Антисфена и мн. др.).