На Кавсокаливию

- Антон, прибавь шагу, мы же опаздываем!

Дорогу уже плохо видно, но Антон спешить не собирается. Прогулочным шагом он идет по тропе, словно по смотровой площадке напротив университета на Воробьевых горах. Но где нам искать пристанище? В скитах ведь все живут отдельно, у каждого маленького братства во главе со старцем - свой собственный домик. Кого найти в наступившей темноте? Кого спросить? Впрочем, может быть, и прав Антон, что не торопится? Конечно, Господь всё управит А мы все же волнуемся: не хочется слишком поздно беспокоить монахов, которые уже ложатся отдыхать перед ночным бдением. Поэтому мы с дьяконом решаемся бежать вперед, чтобы, если возможно, застать кого-нибудь еще не спящим. Торопились мы изо всех сил. И вдруг в темноте наткнулись на что-то большое и мягкое. Оно оглушительно рявкнуло, и мы в ужасе отпрянули. Неужели бес? Очень похоже! Бока у него - теплые и мохнатые.

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его

Оно не исчезло и, как показалось по звуку, нервно хлестнуло себя хвостом.

- Ага, не нравится тебе, рогатый, молитва! Давай, давай, отец дьякон, читай дальше.

- Сейчас я достану фонарик. Посмотрим на его образину!

Наконец, с трудом я нащупал где-то в глубине своей торбочки фонарь.

- А у него вполне добродушная физиономия! И рога как-то странно обвисли! О да их здесь несколько!

- Никакие это не бесы! Это мулы. Кыш-кыш, освободите дорогу!

Мулы неохотно забираются на склон, чтобы пропустить нас. Но вот мы с дьяконом выскакиваем, наконец, из-под нависших над тропой ветвей. Здесь уже значительно светлее. Хорошо видны огоньки разбросанных по склонам келий. Вот и луна появилась над скалами. Она тотчас выбелила темные дорожки между каменными оградами участков. Там, среди густой листвы олив и фруктовых деревьев, белеют во тьме кельи с крестами на домовых церквах. Стучим в одну калитку, в другую Тишина! Не слышат? А может быть, уже спят?! Где-то по соседству хлопнула дверь, послышались шаги. Какой-то монах с тазиком идет по веранде, чтобы выплеснуть воду в сад.

- Мы паломники из Москвы. Нельзя ли у вас переночевать? - кричим мы по-английски.

- У нас нельзя. Идите к дикеосу.

- А где его искать?

- В архондарике возле Кириакона.

О! Как музыкально звучит сейчас это слово: архондарик! На него мы и надеяться не могли. Слава Богу, Кириакон отсюда виден хорошо. Он возвышается над скитом. А еще выше - белеет в лунном свете мраморная колокольня. Рядом с Кириаконом - низкое длинное строение. В окнах горит тусклый свет керосиновой лампы. Может быть, это и есть архондарик? Дверь нам открывает интеллигентного вида монах лет пятидесяти, в черной вязаной шапочке. Он великолепно говорит по-английски и подтверждает, что мы, действительно, в архондарике. В трапезной - несколько больших деревянных столов. Между окон пристроилась газовая плита с баллоном. Приветливый монах, узнав, что нас четверо, тут же начинает чистить картошку, поставив на огонь кастрюлю, наполовину заполненную постным маслом. Я тоже беру нож и начинаю ему помогать. Грек пытается отнять его у меня на том основании, что у них якобы не принято обременять гостей.

- А у нас, - говорю, - очень даже принято! - и нож не отдаю.

Пока отец дьякон с фонариком ходил встречать Антона и Павла, мы быстро покончили с чисткой картофеля и порезали его крупными ломтиками. Хозяин сложил их в металлическую сетку и погрузил в горячее масло. К приходу братии на столе дымилось блюдо с горячей картошкой. А картошка на Афоне, надо сказать, - деликатес, почти как у нас - бананы. Здесь она практически не растет, и привозят ее из Голландии в ящиках из-под фруктов. Каждая картофелина, словно персик, завернута в белую хрустящую бумагу. Все они - одинаковой вытянутой формы, с гладкой чистой кожицей красноватого цвета. Обычное же питание здешних монахов - бобы и фасоль с маслинами и хлебом. В воскресные дни, даже Великим постом, в утешение братьям подают головоногих моллюсков. Кальмары - это не мясо и не рыба. Местный устав позволяет их вкушать труда ради бденного. Но самый постный изыск, конечно, - молодой осьминог. Прежде чем его приготовить, беднягу долго, ухватив за щупальца, колотят о камни. Пока из него не выйдут все чернила.

Путешествуя по афонским скитам и монастырям, из научного любопытства (да простят меня Господь и боголюбивый читатель!) я не раз обращал внимание на то, какую пищу и какие порции едят монахи. Порции оказались довольно большими и вполне достаточными, чтобы насытить крупного человека. Но вот что я заметил украдкой: не все едят свою порцию целиком. Одни отделяют себе половину, а другие и того меньше. Некоторые вообще за весь обед не притронутся к тарелке, а лишь хлеба с маслинами поедят да воды из кувшина выпьют. Никого это не смущает, т. к. друг к другу в тарелку братья не заглядывают. Едят, опустив глаза, и слушают чтеца, который с особой кафедры или балкончика читает житие или поучения святых отцов. На воскресной и праздничной трапезе на стол выставляют небольшие графинчики с белым и красным домашним вином. Его тоже, как я заметил, пьют не все. Некоторые разбавляют вино водой, а другие пьют только воду. Чай в греческих монастырях практически не употребляют. После обеда настоятель монастыря с посохом в левой руке становится у открытой двери трапезной. Его правая рука поднята в именословном перстосложении. Братья друг за другом выходят из трапезной, приклонив голову под его благословляющую десницу

Утром, после службы в Кавсокаливии, мы осмотрели главный храм скита - Кириакон, посвященный Святой Троице. Здесь, как и во многих других афонских церквах, нас постоянно поражала великолепная сохранность древних икон, никогда не подвергавшихся какой-либо реставрации. Многие из них датировались X - XII веками, но были и более ранние. Подобные шедевры мы привыкли видеть только в музеях, а здесь имели возможность не только молиться перед ними, но даже к ним прикоснуться. Трудно описать чувство человека, молящегося в храме перед древней святыней. Только тогда начинаешь понимать, что означают слова окно в иной мир. В молитве перед такой иконой можно реально ощутить присутствие иного мира, живую связь с ним. Более того, древние иконы, перед которыми веками возносили молитвы тысячи и тысячи людей, имеют еще одну необыкновенную особенность. Они как бы сами исторгают у тех, кто приближается к ним, молитву, словно вытягивают ее из них какой-то своей силой или, как кремень, высекают ее яркой искрой из наших окаменевших сердец. Монах, который нас принял, накормил и устроил на ночлег, благословил нам войти в алтарь, чтобы мы смогли приложиться к святыням, хранившимся в нем. В алтаре, над престолом, возвышалась необыкновенно тонкой работы резная деревянная сень - киворий. Его поддерживали витые столбики, стоящие на всех четырех углах престола. Великолепного рисунка и пропорций, растительный орнамент кивория тускло мерцал старым благородным золотом в косых лучах солнца, льющихся из узкого оконца. Как драгоценные вставки из красно-коричневой яшмы и темного лазурита играли на золотом фоне подобранные с тончайшим вкусом краски на лепестках резных цветов, вплетенных в орнамент.

Но приближался Великий пост, и нам пора уже было возвращаться в Пантелеимонов монастырь. От Кавсокаливской пристани мы надеялись катером добраться до Дафни. Наш любезный хозяин, взглянув на часы, сказал, что до его прибытия у нас еще есть время выпить по чашечке кофе. Все вернулись в архондарик и были немало удивлены, когда за чашкой кофе узнали, что этот скромный монах, с такой любовью и заботой встретивший нас, чистивший нам картошку и варивший кофе, был дикеосом Кавсокаливии, т. е. самым главным человеком в скиту, его игуменом! От изумления у Антона вырвался невольный вопрос: