Всестороннее - и, увы, сильно запоздавшее!

Разумеется, и там богатые оставались богатыми, а бедные - еще чаще - бедными. Но в самой сердцевине византийского опыта как вдохновляющий идеал стоял образ не богача, но нищего. Простое знакомство с заупокойными песнопениями Иоанна Дамаскина и с богородичной гимнографией погружает нас в глубочайший и даже в обыденной жизни византийца никогда не иссыхавший до конца поток сострадания и участия, милосердия и братолюбия. То было, несомненно, доиндустриальное и, следовательно, "аграрное" и "примитивное" общество. Но могут ли эти характеристики обесценить заложенные в нем принципы и идеалы как "неадекватные" нашим сегодняшним нуждам? Напротив, следовало бы выяснить: а не разрушили пришедшие им на смену принципы и идеалы что-то наиглавнейшее в человеке и не они ли истинные виновники сегодняшнего его "отчуждения"? В любом случае, я глубоко убежден, что нет никаких причин пренебрегать опытом, который, как видно из всего сказанного, может оказаться и поучительным и вдохновляющим.

Восточныи "опыт" ни в коей мере не пресекся с гибелью Византийской империи в 1453 г. Он имел продолжение и творческое развитие у стран и народов, которые приняли из византийских рук христианство, а с ним и византийский "теократический" идеал. И это продолжение с особой ясностью проявилось в самосознании новых христианских наций, в котором те отождествляли себя с собственными своими Константинами, чей основополагающий опыт обращения был воспринят как дело Божественного Промысла и избрания. Первый христианский "каган" Болгарии Борис, креститель Киевской Руси Владимир, покровитель православной Сербии Савва - каждый из них в памяти своего народа остался его "отцом во Христе", живым символом его посвящения Христову делу в мире.

Мы найдем здесь и ту же философию истории, т.е. укорененную в той же "эсхатологической" перспективе, которая относит целые народы и царства к Церкви не в силу юридических "соглашений", но по общей их с ней "отнесенности" к высшему Царству. Несмотря на соблазнительную возможность объяснить большинство этих фактов "политическими мотивами", для историка наших дней куда важнее их постепенное превращение в национальный миф, их интерпретация в национальном самосознании - словом, все то, что является решающим фактором образования души православной нации.

Турецкое завоевание положило безвременный конец теократическим мечтам южных славян, и потому самой значительной и творчески богатой главой в истории послевизантийского православного мира естественным образом стал русский опыт. Ограничимся лишь несколькими замечаниями по поводу этой главы.

Мусульманское иго, на много веков изолировавшее и лишившее свободы православный мир, толкало его на специфический путь "внеисторического" выживания, так или иначе подразумевавшего отказ от истории, которая, как мы знаем, стояла в центре византийско-теократического сознания. Чувство вселенской миссии, космического и исторического призвания Церкви, ее динамических отношений с "миром сим" и ответственности за него - все это исчезло (если не на уровне догматического знания, то по крайней мере в "психологическом" переживании), а на смену ему явился своеобразный внеисторический "квиетизм", в котором и православные и инославные постепенно навыкли видеть "сущность" Православия.

Не замечая громадных политических и культурных изменений, стремительной трансформации почти всех элементов "мира сего", православные долгое время жили, а некоторые и поныне живут в призрачном, символическом и абсолютно "статичном" мире, в столь же статичной, сколь и ирреальной "Империи". Древняя эсхатология, давшая жизнь этому миру и всем своим содержанием "открытая" для истории и Божественного действия в ней, оказалась "перевернутой", сориентированной уже не на настоящее и будущее, а на некую особую "ситуацию" в прошлом, а потому и утратившей свой смысл. Бывшие политические и церковные центры империи: Константинополь, Александрия, Антиохия, - превратившиеся в столицы нехристианских государств или глухие восточные деревеньки, все еще удерживают былые громкие титулы и как ни в чем не бывало отстаивают свои древние "права", словно не "преходят" и время, и естество, и самый "образ мира сего", словно Божественный замысел и Божественная воля раз и навсегда осуществились в одном-единственном обществе, одном-единственном государстве и одной единственной культуре. Приходится признать, что православные историки и богословы, по-видимому, не вполне еще осознали всю глубину этой метаморфозы восточнохристианского сознания, трагического разрушения того, что составляло самый его стержень. Уяснить причину этой метаморфозы - значит понять уникальное значение и всю важность "русской главы".

Во всем православном мире лишь Россия избежала изоляции и исторического "кенозиса" - неизбежных следствий турецкого завоевания и господства. Ее политическая независимость и территориальный рост, с одной стороны, и падение Византии, равно как и претендовавших на ее наследие эфемерных православных "империй", - с другой, порождали новое историческое сознание, выдвигали новые проблемы, формировавшие, в свою очередь, русскую культуру. И в конечном счете именно этот исторический "вызов" привел Россию к творческому переосмыслению исходного византийского опыта. Но это переосмысление вряд ли могло осуществиться без другого "вызова" - на сей раз со стороны Запада. Войти в поле зрения Церкви и ее миссии, стать предметом отнесения к ключевому "опыту" Царства Божия история могла лишь через восстановление вселенского сознания и видения, через возврат в то, что, собственно, и есть история. Насильственный и радикальный поворот России на "западный" путь при Петре Великом вынуждал русское сознание к поискам аутентичности, к решительной переоценке как "западного", так и "восточного" исторического и религиозного опытов, встретившихся теперь внутри одной культуры. И именно из этого поиска, из трагической его глубины и неотвратимо сопутствующих ему страданий шаг за шагом возникало то видение, та духовная и интеллектуальная перспектива, которая пронизывает и объединяет русскую культуру XIX в. при всей пестроте и по противоположности многих ее проявлений - и которая определяет то, что Бердяев называл "русской Идеей".

Нет единодушия ни по поводу содержания этой идеи, ни относительно ее значения для православного богословия. Исследователи русской истории и культуры, богословы и философы спорят и толкуют ее всяк на свой лад. Для одних она была творческим развитием православного сознания, для других - пагубным уходом от византийской модели. Никто, впрочем, не отрицает, что Россия в начале нынешнего столетия - накануне крушения империи - переживала небывалый и многообещающий духовный подъем (в том числе и возрождение богословской мысли). Вопрос об общей ориентации этого процесса вставал неоднократно. А ориентация эта как раз и подразумевала синтез эсхатологии и истории, вторичное включение "мира сего" - его энергии, творчества и культуры - в перспективу Царства Божия.

Как бы мы ни оценивали все известные до сих пор ответы, но поднятые этим движением проблемы, весь его пафос и целеустремленность снова возвращают нас вспять, к исходной точке христианского опыта мира, с его антиномическим сопряжением "да" и "нет". Светозарная пасхальная духовность преподобного Серафима Саровского, антиномичный и профетический мир произведений Достоевского, отважные прозрения русских религиозных мыслителей, грезы русских поэтов - каждый из этих компонентов "русской идеи" можно и должно изучать, оценивать и интерпретировать порознь. Но, собранные воедино, все они безошибочно отражают и являют общее видение, ставят перед нами все те же "конечные вопросы" - о Боге и мире, о Царстве Божием и истории. В этом смысле русский духовный феномен куда ближе подлинно восточной и подлинно византийской традиции, ее эсхатологическим корням и пафосу, чем псевдоконсерватизм тех, кто мыслит мир Византии и святоотеческого богословия замкнутым, жестким и самодостаточным "миром в себе", а задачу сегодняшних христиан ограничивает механическим воспроизведением внешних форм и археологической каталогизацией. Эта преемственная связь подтверждается фактами. Именно в России после нескольких веков насильственного "вколачивания" ее в западные формы православное богословие заново обрело свои подлинные истоки: святоотеческую мысль, литургическое предание, мистический реализм, духовное созерцание. He случайно на Востоке, как, впрочем, и на Западе, сейчас все больше и больше жаждущих и взыскующих аутентичного христианского видения, в котором вечная и трансцендентная истина оказывается "созвучной" и нашему времени, и находящих его в этом русском "источнике".

Но как все же быть с вопросом, которым мы начали статью? Как быть с историческим крушением этого "восточного мира", его катастрофической метаморфозой в бастион атеизма и материализма, государственного тоталитаризма и подавления всякой свободы? Нет ли и впрямь какой-то изначальной ущербности в самом "мировоззрении", которым жил этот мир и которое, как мы старались показать, было его духовным стержнем? В поисках ответа мы наталкиваемся на давнее и в настоящее время, пожалуй, особенно упорное непонимание Востока Западом, как всегда коренящееся в фатальной неспособности понять восточную реальность с точки зрения иного, незападного сознания. Ведь именно Запад, а не Восток (во всяком случае, не русские) отождествляет Россию и коммунизм, Россию и советскую политическую систему и отстаивает такое отождествление как основную предпосылку всех своих контактов с коммунистическим миром. В самой России задолго до революционного взрыва он был пророчески предсказан, а затем истолкован и осмыслен как явление преимущественно западного происхождения, как результат отречения России - в лице и имперской бюрократии, и "интеллигенции" - от собственных исторических и духовных основ и как результат раболепства перед чуждыми идеями и "видениями". "Именно здесь проявляется поистине непостижимая слепота Запада и всех его "экспертов" и "аналитиков". По-видимому, им не дано понять, что нет ничего более чуждого "Востоку", чем тот психологический, интеллектуальный и эмоциональный тип личности, к которому принадлежали Ленин и Троцкий; что именно большевики явили миру самый законченный пример оторванности от корней и традиций; что движущей силой большевизма была и остается громадная и прямо-таки иррациональная ненависть к тому, что они называли "Россией". Будь эти "эксперты" получше знакомы с русским языком, они обнаружили бы, что даже "русская", с позволения сказать, речь советского официального мира глубоко отчуждена от русской культуры и звучит как топорный перевод искусственных и потому не имеющих эквивалента конструкций.

Все вышесказанное не следует понимать как попытку возложить на Запад главную ответственность за крушение России, а ее выставить невинной жертвой западного "заговора". Гибель прежней России есть следствие русского греха, и Россия должна держать за него ответ сама. Я утверждаю лишь, что это был грех против упомянутой нами "русской идеи", а никак не естественный ее итог или порождение. Грех же - и это необходимо понять - состоял прежде всего в некритическом усвоении "западной", а не "восточной" идеи. То было усвоение специфически западной эсхатологии, т.е. эсхатологии без предела, - усвоение западного идеала царства, т.е. царства без царя, где человек сведен к сплошной материи, к общественно-историческим проявлениям, а его духовный и интеллектуальный горизонт замкнут "миром сим". Эта редукция человека - его непрерывно углубляющееся отчуждение от своей божественной и трансцендентной судьбы - началась на Западе со времен Ренессанса, продолжалась в эпоху Просвещения и достигла апогея в энтузиастическом утопизме XIX в., всецело проникнутом духом "мира сего". И, как свидетельствуют факты, именно эта редукция стала объектом острой критики со стороны наиболее самобытных и глубоких русских мыслителей от Чаадаева до Достоевского. С другой стороны, та же редукция всячески приветствовалась "западничающей" русской либеральной интеллигенцией. Последняя, как верно определил ее Бердяев, "занималась не политикой, а спасением человека без Бога", в чем и состояло всегда главное содержание западного секуляризма, засасывающего нынешних христиан Запада. Пришло время понять, что российская революция и выросший из нее лжемессианистский тоталитаризм были победой западной идеи на русской почве, доведением до абсурда западной мечты, буквальным применением к России западных программ.

В том, что эта идея "имела успех" на "Востоке", а не на "Западе", в России, а не в Западной Европе, сказалось действие многих факторов, одним из которых было изначальное восприятие революции многими русскими людьми как исполнения "эсхатологических" народных чаяний и интерпретация ими "западной" идеи в "восточных" понятиях - и все это вопреки той удивительной, буквально обезоруживающей искренности, с которой сами большевики последовательно и упорно отметали подобную интерпретацию. Александр Блок, самый прославленный поэт русского "серебряного века", в своей знаменитой поэме "Двенадцать" изобразил Христа во главе отряда красногвардейцев, шагающих сквозь метель и снег, кровь и убийства. Но если в России это заблуждение сменилось скорым и трагическим прозрением, то на Западе - и это чрезвычайно важно! - оно сохранялось еще долго (а во многих отношениях сохраняется и по сей день), мешая разглядеть нынешнюю русскую действительность в ее истинном свете. Осознав всю глубину той духовной лжи, которую он невольно выдал за истину, Блок изнемог от отчаяния и перед смертью умолял жену уничтожить все экземпляры поэмы. Есенин и Маяковский, каждый на свой лад разделившие вину Блока, покончили с собой. В своих "Размышлениях о русской революции" Бердяев уже в 1924 г. разоблачил последнюю, как совершенно чуждую русской традиции, утверждая, что "Россия стала тем, чем она никогда не была прежде...". Тем не менее миф о специфически "русских" (и хорошо еще, если не "православных"!) корнях и подпочве советской реальности остается на Западе генеральной предпосылкой всех подступов к проблеме "русского коммунизма" и самих контактов с предполагаемыми его адептами. Основной же факт, которого в силу своего интеллектуального априоризма упорно не замечает Запад, есть неприятие советского коммунизма подавляющим большинством русского народа, а значит, и самой Россией. Непреложность этого факта, подкрепляемого множеством печатных и иных свидетельств, столь очевидна, что непробиваемая слепота Запада вызывает в памяти евангельские слова: "Если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят" (Лк.16:31). Как это ни парадоксально, но христиане Запада, торжественно и со всей свойственной им обстоятельностью готовящиеся к "диалогу" с марксистами, будут, пожалуй, горько разочарованы, узнав, что никаких "марксистов" за железным занавесом не осталось.

Вот почему надо отбросить, как явно нелепое, истолкование русской "катастрофы" в категориях того западного "опыта", который мы пытались описать выше. Судьба России - одно из явлений величайшего кризиса западной цивилизации, который не только не закончился, но лишь вступает в решающую фазу. В самой же России под обломками этого духовного крушения различается новое и творческое стремление ко второму обретению "русской идеи" вкупе с питающими и образующими ее православными истоками. Возвращение "западничающей" русской интеллигенции на свою духовную родину, начавшееся еще до революции, но ограничившееся тогда проповедью нескольких новых "пророков", ныне стало важным, хотя и всячески замалчиваемым фактором жизни России. Неопровержимым доказательством тому служит творчество Солженицына и других русских писателей, обширный поток "самиздата", вновь пробудившаяся тяга к русской религиозной мысли и множество других знамений, равно как и относящееся к реальности иного уровня - поистине чудесное, невзирая на полувековые гонения, выживание Русской Православной Церкви. Все это едва ли дает право с пренебрежением отбросить восточный опыт или назвать его "несостоятельным".