Она и кинется к нему на шею, и за шимпанским сейчас пошлют. И меня угостят. Да я его не любила, по мне нет лучше ланинской водицы черносмородиновой.

VII

Правду надо сказать, с горя и она себе утешения искала. В церкву-то не ходила, о душе и не думала ну, соблаз ей душеньку и смутил. И уберечь себя трудно, в их положении, много народу увивалось. Еда сладкая, никакой заботы, музыки да теятры, и обхождение такое, вольное, телу и неспокойно, на всякую хочу и потянет.

Картинку с нее красильщик один писал, чуть не голую расписал. Волоса распущены, одно плечо вовсе голое, грудь видать, на подушках валяется с папироской, и цветы на ней навалены, и фрукты всякие, и кругом ее все бутылки, будто арапскую царицу написал, за деньги показывать хотел. А ее вся Москва знала, барин и осерчал. И вправду, будто распутную женщину намазал: и глаза распутные ей навел, и ноги так непристойно, до неприличности. Он картинку-то у того и отнял, себе в кабинет повесил. И ту даже занавесил, а то и поглядит. С того все и началось, пожалуй. Стала она такая вольная, на себя непохожа, словно уж не своя, испортил ее красильщик. В щелку гляжу, бывало, мазал ее когда и за руки-то хватал, и за ноги перекидывал, и всю, как есть, перетрогал он ее,, от стыда помаленьку и отучил. А она хи-хи-хи чисто ее щекочут. Вольные платья стала нашивать, стыд и страм. По портнихам, по модисткам вырядится страмно на люди показаться, барину и покажется. Он так и ахнет!..

"Гли!.. да ты не ты!.."

Будто приворожит его. А который ее мазал-то, урод косоглазый, на козла похож возьми да и влюбись в нее. Проходу ей не давал. А у него вредный глаз был, он ее и заколдовал, глазом-то. Смеетесь, барыня а сущую правду говорю. Сидит и глядит, колдует. Так помаленьку и заколдовал. Она уж как учувствовала, станет его просить, руками укрывается:

"Не развлекайте меня, не выношу вашего глазу!.." и хохочет.

А он пуще уставится. А барин на прахтику уехал, в Богородск. Вот тот приезжает, глаз на нее уставил, и говорит, чисто ее хозяин:

"Вы беспременно поедете со мной кататься, картинки мои глядеть!"

Вмиг собралась покатила. Вернулась на рассвете, и вином от нее, слышу сама не своя, уж он ее испортил. Два дни из спальной не выходила. А тот телефоном донимает! Она трубку об стол и расколола. Тут его колдовство и кончилось. Долго она болела, после того-то. Ну, что тут, барыня, антиресного? Ну, и еще было. Как сорвалась с закону, греху как приложилась, и не удержишься, Бога-то когда нет. Был еще один, словно студентов учил ни разу его я не видала. Скажешь ей стороной, а она сердится не смей грязного думать, тут только приятельская дружба. А я к тому, что нехорошо перед барином, стыдно в глаза смотреть за письмами, бывало, меня гоняла, в секрет, на почту. А у меня глазто свой, не дареный белье шикарное стала покупать, тонкое-то-растонкое, прачке отдавать страшно, я уж сама стирала. Ну, все и видно что я, слепая, что ли! Исхитрялась передо мной, а совесть-то не заткнешь, из глаз глядится.

Да чего, барыня, приятного тут? Ну, музыкант был, учитель Катичкин. Ничего человек, смирный, играет, да вздыхает, только и всего. Вот-вот, самый он, волоса долгие, на грека похож, и с бантом с белым, а только тихой. Греки они шу-мные, я их знаю, в Костинтинополе как мы бились. Вот там греки шумели!.. Всех с тортуваров сшибают, никакой управы на них, турков они прогнали, а англичаны город им не дают, забрали себе под флаг. Им досадно, все и кричали: "сильней нас нет, всех покорим, со всех денежки стребуем!" Офицер наш один все их дражнил, бывало: "и у петуха шпора, да не звенит!"

Ну, вместе сидели и играли на роялях. Поглядят друг на дружку и опять заиграют. Может, и не было ничего промеж них, очень уж тихой был, музыкант-то. А глаза пялил, правда. В зерькало раз видала, как она его в маковку поцеловала а он глаза так, через лоб, и воздохнул. Ну, в налехции с ним ходила Барин раз и перехвати письмецо! Подает ей, уж распечатано.

"Как ты смеешь письма мои печатать? она ему. Тут ошибка, ничего я не понимаю"

"А я, говорит, понимаю. Был у музыканта, и была у нас музыка!"