"А к Боженьке я когда уйду, тоже хирувинчик буду? А ты, няниська, не будешь хирувинчик? ты большая, тяжелая, не можешь полететь на крылышках, упадешь?"

Уж такая была смышленая да вострая Я ей и накажу строго:

"Мамочке не сказывай-смотри, что мы к Боженьке заходили, а то прогонит она меня со двора".

Погрозится так пальчиком, губенки вытянет:

"Не сказу-у мамотька Боженьку не любит, а мы любим".

Истинный Бог. Значит, у ней уж душенька говорила. Так бы и вести ребенка, страх Божий бы она знала, греха боялась. А дома ей другое в головку набивают. Барыня начнет ей набивать слушать страшно про человека да про человека, все что ни есть, он может. И кости человечьи в книжках показывала, и собачьи кости показывала, одинаки, говорит. Барин и то серчал рано ей, у ней мозги высохнут. Год от году стала она своевольная, сладу нет. Крестик на ней был, гляжу нет! Мамочка сняла, грудку ей оцарапал. Купила я ей, хороший такой, серебряный. Опять мамочка сняла, а мне распек. В лицо мне стала плеваться! Скажу ей строго "в Господень лик плюешь, Боженька накажет!" А она, насмех чисто, в глаз попасть норовит. Да еще спориться принялась, чужие слова лопочет: "глупая ты, мамочка говолит, делевня ты!" Как ее воспитать? Стала ее стращать, а к ночи было:

"Вот Ангел-Хранитель отойдет от тебя, нечистый и унесет, с рогами!"

Она кричать-биться, полог на кроватке изорвала.

Барыня на меня "ты мне ее уродом сделаешь!" Заснет я ее водицей святой и покроплю. А то какую манеру еще взяла: покрещу ее, зрячую, она смеется:

"А вот и сказу завтра мамочке крестила ты меня!"

Стало уж мне с ней страшно, ОН уж будто из ее ротика кричит. Стала она меня по щекам хлестать. Раз спустила, другой спустила, она меня прыгалкой по глазу, залился глаз. Я ее по щекам и отхлестала, для острастки. Она к мамочке, с ревом, а та, дела не разобрамши, да при ней на меня, с ключами!.. Так вся и исказилась:

"Ты, хамка посмела лица коснуться!.."

"Погодите, говорю, скоро она и вас примется колотить".

Уж на что миса, англичанка, и та все глазами ужахалась, что Бога не хотят. А она в свою церкву ходила и они тоже в Бога веруют и у ней над кроватью крест костяной висел, в веночке. Я им и на мису указывала, глупей она вас, что ли? Тоже образованная, да еще англичанка.

И решила я отойти от них. Укладочку собрала, извощика привела, а ни пачпорта, ни зажитого не отдают. А за ними сот за семь было. Не отдают и не отдают: "Катичка тебя отпускать не хочет". А та топочет, прыгает на меня, фартук на мне порвала, по полу кататься стала, ножками бить, в мамашу. Барыня, бывало, с барином как повздорят, сейчас разуются и в сени босиком, да зи-мой! Барин схватит ее в охапку и принесет, а она по полу начнет кататься. Из графина окатит сразу и приведет в себя.

Ну, осталась я. И рада, привыкла к ним, и обидното, будто и за человека не считают. Легла спать, а сердце не унимается. Плачу в подушку хорошая у меня подушка была, пуховая, на корабле пропала, из Крыма как мы поехали. Плачу и плачу, себя жалею. Барыня и входит, давай причитывать:

"Клянешь нас, жалованье не отдаем лучшего места ищешь, на нас и выискиваешь! Ну, так бы и сказала, жалованья тебе мало"

"Бога-то побойтесь, говорю, сердца я не уйму, а вы с грязью меня мешаете. Ну, семь моих сот за вами, не пропадут, знаю а зачем над человеком мытарствуете! Всех жалеете, говорите Не могу я глядеть на хавос ваш, родное дите губите"

За голову она схватилась:

"Стыдно мне перед тобой, няничка стыдно!.."

Упала ко мне на шею, трясется вся. Душа у ней добрая была, с семи годков ее знала. Ночь на дворе, метель, в трубе воет, и барина нет дома. И образов-то нету, а она бьется, чисто темная сила ее ломает, страшно мне с ней тут стало. Покрестила ее украдкой она и стихла.