И сказал Он: пойди и скажи этому народу:

слухом услышите— и не уразумеете, и очами смотреть будете— и не

увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои

сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не

обратятся, чтобы Я исцелил их (Ис6:9—10).

Эти слова обращены ко всем нам. Берегись, человек! Берегись, потому что если

ты по молодости, по отсутствию зрелости еще не можешь всего понять, то ты

должен понять хотя бы то, что тебе доступно. А если ты не понимаешь ничего,

поставь перед собой вопрос: что же со мной делается? Говорятся слова простые,

слова, которые всякий человек может, как слова, понимать— а до меня они

не доходят. Не понимаю, ничего это для меня не значит. Неужели мое сердце стало

таким грубым, что оно способно отозваться только на подобное же грубое, земное?

или я сомкнул глаза, потому что не хочу видеть?

Есть страшное место в Евангелии, в рассказе о событиях Страстной седмицы.

Воины взяли Христа, привязали Его к столбу, завязали Его глаза, начали Его

ударять в лицо и говорить: ну что, Пророк, теперь прореки, кто тебя ударил!

(Мф26:28). Разве мы не поступаем так— не только по отношению к

Богу, но и ко многим людям? Мы стараемся не видеть, как другого человека

ударяем в лицо и говорим: «А разве я тебя ударил? Я же тебя люблю, я тебе

друг». Поставим перед собой вопрос: не сомкнули ли мы недоброй волей свои

глаза? не заткнули ли уши? не отупели ли мы от того, что заняты всем, кроме

того, что насущно? (Я сейчас говорю не только о божественном, но и о

человеческом.) Не закрыт ли я к тому, что во мне самого глубинного и

человеческого есть: к чувству благородства, величия, достоинства, красоты,

правды? Открыт ли я ко всему этому? Готов ли я услышать голос, который меня

зовет к правде, к честности, к жертве, к благородству? Или отворачиваю я свой

слух, закрываю свои глаза?

Притча о сеятеле сурово к нам обращена, а вместе с тем с такой надеждой,