Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
мое счастье— мое, не нужно мне чужого. И третий званый тоже не
идет на пир Божий, потому что боится, как бы от него не ушла временная радость,
утонув в вечности, в вечном.
И что же остается? Остается человек, живущий тем, что держится за землю,
которая его поглотит, весь смысл своего существования полагающий на то, чтобы
что-то сделать с этой землей и на этой земле— временное, которое тоже
пройдет: память людей проходит, здания рушатся, весь мир покрыт остатками
отживших, умерших, разрушившихся цивилизаций. И человек все-таки строит новую,
которая тоже не устоит, временную, бесцельную, потому что ни в ней самой нет
цели, ни дальнейшей цели нет. И вместо того чтобы через любовь раскрыться,
человек часто любовью замыкается: свои— и прочие… И это очень страшно. О,
эти «прочие» и «свои» могут быть очень различно распределены, «своих» может
быть очень много, но все равно, пока остается один «прочий», Царства
Божия не только нет, оно отрицается.
Я хочу вам дать два образа. Первый— рассказ о реальном человеке,
которого я помню, родных которого я знал. Ученый, творческий, одаренный человек
умер, его схоронили. У него был сын в сумасшедшем доме, юноша, не достигший еще
двадцати лет. Его мать сообщила ему о смерти отца. Он рассмеялся и ответил:
«Неправда! Он не мог умереть!» Истощивши все свои объяснения, мать привела его
ко мне, чтобы я ему растолковал, что его отец на самом деле умер. Прежде чем
что-либо ему сказать, я спросил юношу: «Почему ты думаешь, что твой отец не
умер, когда свидетели его смерти тебе говорят, что он умер, люди, видевшие его
мертвое тело, принявшие участие в его похоронах, видевшие, как его гроб
опустили в землю и закидали землей? Почему же ты отрицаешь его смерть?»
—«Потому, что он никогда не жил и, значит, не мог умереть». И он мне
растолковал, что его отец существовал только привязанностью к автомобилю, к
телевизору, к своей коллекции драгоценных камней, к своим книгам. «Пока эти
вещи существуют,— говорил этот мальчик,— мой отец такой же живой