Осуществляя намеченные выше задачи, раннехристианские апологеты применяли два основных метода. "Первый из них самый естественный и наиболее необюходимый, прямо вытекающий из требований задачи, можно назвать положительным. апологетическим. Сущность его сводилась к тому, что апологеты оправдывали христиан от возводимых на них обвинений через раскрытие христианского вероучения и жизни, безупречность которых должна была освобождать христиан от преследований. После того, как было доказано высокое достоинство христианского вероучения и чистота христианской жизни, право христиан на свободное от стеснений существование можно было доказать и косвенным путем, посредством критики враждебных христианству религий.

Этот второй метод можно назвать отрицательным. полемическим. Он служил как бы дополнением к первому, еще рельефнее оттеняя превосходство христианства, а потому апологеты пользовались тем и другим совместно, но в разное время я при различных условиях не в одинаковой мере."

Данные методы вырабатывались и в полемике с языческими писателями, прямо или косвенно затрагивающими в своих произведениях христианскую религию. Само появление в древнецерковной письменности жанра "Апологий" обусловливалось в определенной мере литературной реакцией язычества на феномен христианства. Именно на II в. приходится появление произведений языческих писателей, высказывающих свою позицию по отношению к религии Христовой. Причем, такая литературная реакция язычества отнюдь не была однородной. С одной стороны, мы видим влиятельного сановника и ритора Фронтона, убежденного сторонника и защитника исконно римских традиций, рассматривающего христианство однозначно, как "святотатство"; его точка зрения, скорее всего, оказала сильное влияние на "императора-философа" Марка Аврелия (Фронтон был воспитателем и учителем Марка Аврелия), видевшего в христианской религии "опасную химеру, угрожающую античному миросозерцанию."

С другой стороны, такой великий насмешник, как Лукиан, относящийся к языческим богам, словно "политический фрондер, недовольный наставшим правительством" и пользующийся всяким поводом, чтобы подвергнуть их желчному осмеянию, к христианам не был столь язвителен: смотря на них свысока, он все же с определенной долей симпатии отмечает положительные стороны религии Христовой (высокую нравственность христиан, братскую взаимопомощь их и т.д.). Нельзя назвать однозначным и отношение к христианству представителей языческой философии и науки. Например, с точхи зрения убежденного адепта язычества Кельса оно "есть религия, опирающаяся на грубый и невежественный класс, религия духовного мрака в умственном отношении." Из всех своих современников именно Кельс наиболее остро почувствовал внутреннюю несовместимость христианства и античного миросозерцания. Прежде всего, Кельса отталкивала и раздражала глубокая вера христиан в то, что им даровано Откровение высшей Истины, хотя в массе своей они, по убеждению Кельса, были людьми малообразованными. Второй принципиальный момент, вызывающий его реакцию неприятия религии Христовой состоял в признании здесь исключительного и особого положения человека в общем универсуме бытия. Как истинный грек, он рассматривал мир в качестве "космоса," т.е. упорядоченного и гармоничного целого, в котором человек отличается от прочих частей этого целого (растительного мира, животных и пр). лишь в плане, так сказать, чисто "функциональном," но отнюдь не качественном. Поэтому признание человека венцом творения Кельс считал не просто абсурдом, но своего рода "богохульством." Кельс ясно ощущал, что христианство ломает и разрушает всю структуру античного миросозерцания, а поэтому бросал христианам упрек в "желании новшеств"; упрек, кстати сказать, вполне созвучный с мнением многих образованных язычников и, в частности, с мнением римского историка Светония, рассматривающего христианство, как "новое суеверие." Примечателен тот факт, что Кельс принадлежал в общем к традиции платонизма (хотя и платонизма, носящего черты эклектизма). А как отмечает О. Гигон, в первую очередь из этой традиции единственное и "подлинно опасное контрнаступление" (die einzigen wirklich gefahrhchen Gegenangriffe), которое античная культура повела против христианской религии (за Кельсом последовали Порфирий и Юлиан Отступник).

В то же время, такой видный представитель этой традиции, как Нумений, читает Священное Писание, по словам Оригена "не боясь в своем произведении использовать речения пророков и аллегорически толковать их." Евсевий даже передает знаменитую фразу Нумения: "Кто такой Платон, как не Моисей, говорящий на аттическом диалекте?" Более того, этот философ, как говорит Ориген, "приводит некое повествование об Иисусе, не называя Его имени, и аллегорически толкует это повествование." Весьма показательно и отношение к христианству знаменитого медика и философа Галена, также тяготеющего к традиции платонизма, хотя и очень самостоятельного мыслителя." Религию Христову он рассматривает, как своего рода философское направление, называя ее "школой Моисея и Христа." Правда, по его мнению, данная "школа" уступает традиционным античным философским школам, ибо здесь принято все принимать на веру, а поэтому "последователям Моисея и Христа" можно внушить всякие "новшества." Тем не менее, согласно Галену, христианство вполне может соперничать с другими философскими направлениями в своем этическом учении. Нравственность христиан он оценивает достаточно высоко, считая, что они часто поступают, как подлинные "любомудры"; презрение к смерти и воздержание христиан заслуживают, по его мнению, всяческой похвалы. Позднее подобное, если не доброжелательное, то, по крайней мере, вполне нейтральное отношение к христианству наблюдается в т.н. "александрийской школе неоплатонизма." Яркий пример тому - Александр Ликопольский (рубеж III-IV вв.), написавший трактат против манихеев, в ряде существенных моментов вполне созвучный с антиманихейской полемикой отцов Церкви IV в. (этот трактат и сохранился потому, что вошел в сборник христианских антиманихейских сочинений). Синесий, который путем долгой духовной эволюции из платоника превратился в христианского епископа, также принадлежит к данному философскому течению.

Третий представитель данной неоплатонической школы - Иерокл, хотя и являлся убежденным адептом исконных традиций "эллинской мудрости," также не проявлял никакой враждебности к религии Христовой; правда, в отличие, например, от Синесия, вряд ли приходится говорить о каком-либо влиянии христианского богословия на его мировоззрение. Лишь осознавая все эти неоднородные (а порой - и взаимопротиворечивые) тенденции в позднеантичной культуре, следует подходить к проблеме взаимоотношения христианства 31 греческой философии, избегая примитивного и однопланового видения данной проблемы.

Во всяком случае, ранние христианские апологеты, обращавшие свои сочинения преимущественно к образованной части языческого общества, безусловно, учитывали весь этот спектр мнений и оценок, ибо, среди прочего, перед ними стояла и задача привлечь к служению религии Христовой лучшие силы языческой интеллигенции. В то же время, они хорошо осознавали, что подавляющая часть образованной элиты Римской империи (которая составляла ок. десятой части населения ее) относилась к христианской религии в основном враждебно. Слишком много нового и несовместимого с традциоино языческими представлениями несло с собой радостное Благовестие Господа. Отталкивало образованных язычников от христианства многое, особенно учение о телесном воскресении мертвых, представляющееся им полным абсурдом и нелепицей. Сам идеал античной "просвещенности" (humanitas), зиждющийся во многом на своеобразном "человекобожии" (ср. известную фразу Протагора, что человек есть "мера всех вещей"), причудливо сочетавшимся с "безличностным космологизмом," был в корне противоположен религии Богочеловека. И христианским апологетам пришлось много потрудиться для того, чтобы перекинуть мостик между столь несовместимыми представлениями и сделать понятным для язычников идеал "христианской пайдейи." Мостик этот часто разрушался, причем не только язычниками, но и самими христианами, но вновь и вновь строился опять. Результатом такой длительной работы было обращение Римской империи и превращение ее в христианскую державу. Греческие апологеты II в., хотя отнюдь и не все, были одними из первых работников на этой ниве, приняв эстафету от "Апостола языков" и других первохристианских миссионеров.

Русская Патрологическая Наука.

Естественно возникает вопрос: как на фоне такой активной издательской, переводческой и исследовательской деятельности западных ученых выглядит русская патрологическая наука? Отвечая на него, сразу следует сказать, что святоотеческая традиция является основой всей русской православной культуры. Об этом свидетельствует уже то, что подавляющее большинство памятников древнерусской письменности (более 90%) являются произведениями, переведенными с греческого языка, и значительную часть их составляют творения отцов Церкви. Уже в домонгольский период были переведены ряд творений свв. Иоанна Златоуста, Григория Богослова и некоторых других отцов; большое распространение получили различные сборники ("флорилегии"), состоящие в основном из святоотеческих цитат (самый ранний из известных нам сборников - "Изборник Святослава" 1073 г.).

В ходе последующего развития русской культуры такая переводческая деятельность практически почти не прерывалась, хотя интенсивность ее была неодинаковой в различные века. Особенно активной она стала в XIX в. Когда в 1821 г. при Петербургской Духовной Академии возник периодический журнал "Христианское Чтение," то в нем регулярно стали печататься переводы святоотеческих творений. Но наиболее эпохальным предприятием явилось, конечно, издание серии "Творения святых отцов в русском переводе." Идея серии созревала постепенно и потребовала для своей реализации определенного времени. Одним из первых высказал ее архимандрит Никодим Казанцев (впоследствии епископ Енисейский), но подлинными вдохновителями и реализаторами данной идеи стали архимандрит Филарет Гумилевский (ректор Московской Духовной Академии в 1835-1841 гг., впоследствии архиепископ Черниговский) и свт. Филарет Дроздов. Благодаря их совместным усилиям (особенно важную роль здесь сыграл, несомненно, свт. Филарет), с 1843 г. началось издание указанной серии. Одновременно с собственно "Творениями" стали издаваться и "Прибавления" к ним, которые впоследствии преобразовались в особый; журнал "Богословский Вестник," ставший печатным органом Московской Духовной Академии. Издание серии продолжалось до 1917 г.

Позднее переводческая деятельность распределилась между четырьмя Духовными Академиями: в Московской переводились в основном, отцы Церкви "классического периода" (свв. Афанасий Великий, каппадокийские отцы, Епифаний Кипрский, Макарий Египетский и пр.); в Петербургской - преимущественно исторических сочинения (церковные истории Евсевия, Сократа, Созомена и Евагрия, а также произведения византийских историков - Георгия Акрополита, Григория Пахимера и др.). Киевская Духовная Академия взяла на себя труд по переводу творений западных отцов и учителей Церкви (Тертуллиана, блж. Иеронима, блж. Августина н т.д.): в Казанской Духовной Академии был осуществлен перевод деянии Вселенских соборов, а кроме того преподавателями Академии переводились еще сочинения Оригена, св. Ипполита Римского, св. Григория Двоеслова и др. Следует заметить, что переводческая деятельность не ограничилась стенами Духовных Академий, но распространилась по многим весям земли Русской. Так, например, П. Преображенский выпускает в свет переводы творении мужей апостольских греческих апологетов II в., св. Иринея Лионского; Н. Корсунский переводит произведения Климента Александрийского и Оригена, П.М. Боголюбский - "Толкование на Апокалипсис" Андрея Критского и "Жизнь во Христе" Николая Кавасилы; подлинный подвижник православной науки - епископ Арсений Иващенко - издает и переводит произведения поздних византийских богословов (Георгия Схолария, св. Григория Паламу, Марка Ефесского и т.д.).

Важным центром переводческой деятельности становится Оптина пустынь, где под руководством старца Макария и братьев Киреевских издаются переводы аскетических творений отцов Церкви (в этих переводах принимают деятельное участие прп. Амвросий, отец Леонид Кавелин, отец Ювеналий Половцев, отец Климент Зедерхольм). Что же касается "Добротолюбия" св. Феофана Затворника, то о значении этого великого труда святителя вряд ли стоит говорить, ибо пять томов его стали настольной книгой каждого православного человека. Важным центром по изучению рукописного наследия отцов Церкви становится Пантелеимонов монастырь на Афоне. Здесь особо необходимо отметить деятельность библиотекаря монастыря отца Матфея (ум. в 1911 г.). Не получив богословского образования, он, став афонским иноком, самостоятельно изучил греческий, латинский, сербский и французский языки. Приведя в идеальный порядок библиотеку монастыря, отец Матфей предоставил ее в распоряжение ученых всего мира, состоя в переписке со многими известными исследователями рукописей и давая им профессиональные советы. Он был также редактором переводов преп. Симеона Нового Богослова и др. изданий, выпущенных в свет Пантелеимоновым монастырем. За свою неусыпную научную деятельность этот простой инок удостоился звания академика Французской Академии Наук.

Однако такая бурная переводческая деятельность, имея сама по себе огромное значение, представляла только одну сторону медали. Другой стороной медали является тот факт, что патрологическая наука в России, "как отдельная и самостоятельная, существует только с 40-х годов XIX столетия и должна была развиваться при постоянном почти скептическом отношении к ее состоятельности, как научной системы, к ее задаче, методу и практической необходимости." Отстав от западной патрологии на два века, эта наука испытывала в России серьезные проблемы роста. Будучи с 1840 г. введена в курс преподавания Духовных Семинарий (чуть позднее и Академий), она долгое время не могла обрести свое законное место среди прочих богословских и церковно-исторических дисциплин. Так, бакалавр И.И. Лобовиков в 40-х гг. прошлого века определяет ее задачи следующим образом: "в кругу богословских наук Патристика явилась вследствие сознания богословов, что не довольно им объяснения и защищения христианских догматов, (не довольно) основательно знать Св. Писание, но еще нужно столь же основательно знать Св. Предание, представители коего суть Отцы Церкви." Очевидно, "это - вспомогательная наука об Отцах Церкви, как свидетелях и изъяснителях Свящ. Предания, а через Предания - и Свящ. Писания." Ради этого "анализ сочинений Отцов должен пополниться и вместе увенчаться синтезом (сводом) их учения. В нем - ближайшая цель Патристики, лучшая награда трудов, которых стоят исследования относительно жизни и писаний Отцов - очищенный плод, какого ожидает богослов от патролога, и, наконец, - торжество Православия: потому что здесь собраны и представлены будут в ясном свете самые лучшие свидетельства Церкви на исповедываемые нами догматы." Н.Н. Глубоковский, процитировавший это высказывание И.И. Лобовикова, замечает: "Теоретический элемент рисуется тут главнейшим предметом, а догматический интерес служит движущим стимулом и конечной целью патрологического изучения. В своем одностороннем логическом развитии это направление грозило подорвать независимость патрологических знаний и должно было отнимать у них объективно-самобытную научность, если даже и "синтез" граничил у И.И. Лобовикова с утилитарно-иллюстрирующим "сбором замечательнейших пунктов учения" известного церковного писателя." Вряд ли Н.Н. Глубоковский абсолютно прав в своей излишне резкой реакции на точку зрения "утилитаристов," ибо "объективно-самобытная научность" патрологии должна служить Православию; однако и противоположная крайность, против которой восставал Н.Н. Глубоковский, была также опасна для зародившейся в лоне русской православной культуры молодой патрологической науки.

Поиск "среднего или царского пути" занял достаточно продолжительное время. Первым на этот путь встал Архиепископ Филарет (Гумилевский) в своем замечательном труде "Историческое учение об отцах Церкви." Однако и выход в свет данного труда не прекратил борьбы за верное понимание места патрологической науки и общей системе православного веросознания и православной культуры. "Еще в конце 60-х годов XIX столетия С.-Петербургская Духовная Академия "находила возможным, без ущерба для полноты богословского образования, совершенно исключить из круга преподававшихся наук патрологию, пастырское богословие и гомилетику," как Московская Академия считала для первой "излишним преподавание," ибо "все содержание ее входит частью в церковную историю, частью в исторический отдел догматического богословия и церковного красноречия." Однако эта дисциплина удержалась в академическом обучении под именем "патристики," которую (по уставу 1910 г.) сменила "патрология" с сохранением общеобязательности для всех студентов и даже при двух преподавателях. Положение этой отрасли возвышалось до такой степени, что некоторые относили к основным богословским наукам только две - о Священном Писании и об отцах и учителях Церкви." Следовательно, лишь к началу XX в. патрология отвоевала себе законное "место под солнцем" в общем "космосе" русского духовного образования.