Интеллигенция часто упрекает Церковь за её приверженность к древним богослужеб­ным языкам и расценивает это как литурги­ческий анахронизм и затянувшийся конф­ликт с действительностью. Но так ли это?

Почему Китай, страна древней культуры, и Япония, ставшая чудом технократической цивилизации, сохраняют системы иерогли­фов, которые заключают в себе несколько десятков тысяч знаков? Эти иероглифичес­кие системы, возникшие на заре истории древних народов, бережно охраняются. Есть китайская поговорка: «Китаец смотрит дву­мя глазами там, где европеец - только од­ним». Китайский народ отличается прагма­тичностью и утилитаризмом, японский - смелостью решений и твёрдостью воли в их осуществлении. И эти государства и не ду­мают заменять иероглифическое письмо, требующее нескольких лет для изучения, простым фонетическим алфавитом, в кото­ром звуку соответствует буква.

Японию нельзя упрекнуть в косности, а Китай - в социальной близорукости. Дело в том, что эти народы по-настоящему культурны и понимают, что подобная реформа означала бы для них разрыв со своей исто­рией и образование нового менталитета. Такая модернизация или, если угодно, европеизация лишила бы два великих наро­да их культурных сокровищ, сделала бы недоступной для них не только классичес­кую литературу и поэзию, но и все искус­ство. Это значило бы уничтожить своё про­шлое одним ударом, как срезают цветок подсолнуха одним движением ножа.

Китай и Япония идут на определённые жертвы, чтобы сохранить национальное лицо, чтобы сберечь свои традиции, чтобы не стать в культурном отношении международными нищими. Этот кажущийся консерватизм является, скорее - духовны аристократизмом. Вообще, традиция - понятие аристократическое: чем благороднее человек, тем более он дорожит своим прошлым, своими родовыми обычаями, свое фамилией. Для босяка нет традиции.

Хранителем христианской традиции была Церковь, самая жизнь которой принял твёрдые формы. Иначе Церковь не могла бы сохранить истину, данную ей от Апос­толов. Народ в биологическом отношении похож на реку, в которую вливаются всё новые реки и от которой берут начало про­токи и каналы. Но существует и нечто по­стоянное: это - само русло. Таким руслом являются культура и традиции народа и ре­лигия как формообразующая сила. Важны­ми константами национального единства, не только в географическом пространстве, но и в историческом процессе, являются язык и письмо. Секуляризация сознания и ос­лабление традиции приводят к реформам письма и к искажению языка. Перемена или реформы алфавита и деградация язы­ка обычно происходят вместе с историчес­кими потрясениями и духовным упадком. В России это имело место во времена Ленина. Но и в последние годы язык наш стал ухудшаться с небывалой быстро­той. Газеты, журналы, радио и телевидение говорят с нами каким-то пошлым, искале­ченным «языком», похожим на базарный жаргон. Люди стали терять литературный язык, он уже кажется чуть ли не устарев­шим. А ведь «расцвет» жаргона свидетель­ствует о потере интеллектуальности, если угодно, интеллигентности интеллигенции, и внедрение жаргона в язык народа есть не только следствие исторических потрясе­ний, но и одна из причин, ускоряющих сам этот процесс.

Содержание рождает форму. Но форма - это не мёртвая оболочка, а фактор сохра­нения самого содержания. Они взаимо­действуют друг с другом. Теперь нам пред­лагают отказаться от родного языка того периода, когда он достиг своего расцвета, и отказаться потому, что он якобы стал непонятным. Произведения, на которых вос­питывались наши предки, преподаются в сокращённых переводах-пересказах, имеющих обзорный характер. Странно, что интеллигенция, которая должна быть так чутка к красоте слова, готова жертвовать этой красотой ради того, чтобы древний текст «легче пелся»; но на самом деле текст становится еще более непонятным, потому что такой перевод-пересказ делает текст плоским и опошляет его. В переводе дух произведения исчезает - остаётся только его бледная тень. Если этот процесс не бу­дет приостановлен, если древний наш язык перестанет звучать уже и в наших университетах, то, значит - мы похороним нашу культуру, то есть мы станем другим наро­дом. Странно, что наша интеллигенция вдруг застыла, как бы загипнотизирован­ная, перед словом прогресс. Ей кажется, что необходимо сломать старое, чтобы постро­ить новое. Некоторые представляют про­гресс в виде движущегося экспресса, за ко­торым надо бежать изо всех сил, скинув обувь и сверкая голыми пятками...

Итак, интеллигенция упрекает Церковь за её приверженность к древним богослу­жебным языкам, однако следует заметить, что между древними и новыми языками, при известной близости лексики, суще­ствует качественное различие в синтак­сисе и, так сказать, в самом «духе». Древ­ние языки чрезвычайно образны и дина­мичны. Они похожи на мощное пламя; их грамматический строй более сложен и в то же время более совершенен. Глаголь­ные формы поражают своим богатством. В каждой фразе - внутренняя экспрессия, порыв и движение, как будто бы фраза имеет крылья, как будто бы каждый звук - в полёте.

Древние языки обладают особой внутрен­ней глубиной, древние языки лаконичны: что­бы современным языком постараться адекват­но выразить некую реалию, нужно гораздо больше слов, чем в древнем языке, причем фраза, получаясь громоздкой и неуклюжей, всё равно остаётся обеднённой в семантичес­ком плане. Современный лексикон увеличил­ся за счёт варваризмов, которые приходят из других языков, а значит - связаны с мента­литетом других народов, а также с техникой и наукой, хотя, между прочим, в русском язы­ке существуют аналоги многих варваризмов, но о них как будто забывают.

Современное мышление аналитично, по­этому современные языки более приспособ­лены к такому же дробному и фрагментар­ному мышлению. Древнее мышление более синтетично, поэтому древние языки отли­чаются большей внутренней цельностью и глубиной выражения. Сохранить язык - это значит: сохранить способность не только знать историю, но также и говорить со своей историей на одном языке.

Кстати сказать, и язык древнего искус­ства - это, прежде всего, образное мышление. «Перевести» его на современный язык адекватно невозможно: всё равно что цвет­ную картину попробовать воссоздать про­стым карандашом.

Все сказанное в ещё большей степени относится к языку, употребляемому в Церк­ви. Замена литургического языка совре­менным языком будет означать реформу богослужения и дальнейшую десакрализацию Церкви. Нарушается автономия Церк­ви, которая имеет право осуществлять свою особую миссию в своих особых, традицион­ных формах, включая язык, календарь, ико­нопись и так далее. Сам ритм церковных гимнов изменится, когда будет изменен син­таксис древнего языка. Церковная гимнография - это особый вид священной поэзии, а поэзию адекватно перевести невозможно. То же будет и с литургикой - нам навяжут новый ритм и новое дыхание, которое будет иметь мало общего с ритмом молитвы.

Наша интеллигенция, напомним, воспи­тана на принципах эволюционизма и по­этому считает, что новое обязательно будет лучше старого: наша интеллигенция больше ломает, чем созидает. Нужно отметить, что призывы заменить древний язык совре­менным чаще всего исходят от людей, мало включённых в церковную жизнь; эти люди ещё сами не вошли в храм, а уже хотят ука­зывать, какой предмет там оставить, какой переменить, а какой вынести. Но любовь к переделкам, к модернизациям часто ока­зывается самым банальным хамством по отношению к собственной истории. Не­ужели ещё при нашей жизни мы услышим в православных храмах богослужение на языке эсперанто, богослужение, проводи­мое «во имя единства и прогресса»?!

Христос распялся за наши грехи. Мы не можем возложить ответственность за это злодеяние на какой-либо народ или сосло­вие. Христа распяли грехи всего человече­ства. Однако мы видим некоторую законо­мерность. Христа предала на смерть интел­лигенция: иудейская интеллигенция в лице её представителей - книжников, фарисе­ев и храмового жречества и языческая ин­теллигенция в лице прокуратора Иудеи - Понтия Пилата. Именно интеллигенция бросила ферменты зла в гущу народа, ко­торый в Иерусалиме кричал: распни, распни Его! (Лк.23,21), а на улицах Рима: «Christianos ad leonem!» («Христиан - ко льву!»). Последние дни земной жизни Спа­сителя сопровождает цепь предательств, но они повторялись и в последующем, они совершаются и в настоящее время.

Первое предательство - первосвящен­ника Каиафы, который заявил, что Хрис­тос губит народ и поэтому достоин смерти. Современные каиафы пытаются доказать, что Православие является преградой для цивилизации и прогресса, что оно способ­ствует косности и невежеству нации, что оно отрывает народ от культурных центров мира и ведёт страну к изоляционизму и застою, поэтому оно должно быть уничто­жено; их приговор, как перифраз слов Ка­иафы (Ин.11,50), звучит так: «Пусть лучше будет уничтожена Церковь, чем по­гибнет народ». Впрочем, некоторые каиафы предлагают не распятие Церкви путем гонений, а искажение её учения, тогда от Православия останется только одно имя. Лжемессий не распинают.