«...Иисус Наставник, помилуй нас!»
Если интеллигент честен перед собой, то на вопрос, чего он искал в Церкви и так-таки и не нашёл в Церкви, ответит: «Я искал в Церкви то, чего не нашёл в миру, я искал в Церкви любовь, которая согрела бы моё сердце, и там я не нашёл этой любви. Я слышал проповедь о любви, но не почувствовал реальной силы, которая стоит за этим словом. В Церкви меня не покидал гнетущий дух одиночества, а некий голос говорил мне, что я никому не нужен».
Что можно сказать на это? Потеря любви - это проклятие нашего века, это один из самых верных признаков приближающейся апокалиптической катастрофы. Но перед нами очевидная ошибка - человек пришёл в Церковь для того, чтобы его любили, но не для того, чтобы самому научиться любить, он об этом даже и не подумал, он этого вовсе и не хотел. Интеллигент желал, чтобы его отогрели любовью, но если бы это и случилось, то приписал бы отношение людей к себе своим личным достоинствам и вряд ли бы смог ответить тем же. Церковь даёт другую возможность - научиться любить самому, сделать любовь внутренним движителем своего сердца. Любви противостоят страсти; христианская любовь - это не голос эмоций, это голос духа. Человек бывает истинно счастлив не тогда, когда его любят, а когда он любит сам, не тогда, когда его прощают, а когда он прощает сам своих обидчиков. Этой любви не ищет современный интеллигент, он и здесь хочет быть потребителем. И вот срыв. Церковь - это больница, в ней собрались больные, с гниющими ранами, они ищут исцеления, но много ли среди них тех, кто действительно хочет исцеления, кто ищет в Церкви новую жизнь?! Церковь во все исторические времена, как известно, была малым стадом Христа, и, кстати, те, кто имеет духовную любовь, мало говорят о ней, они сдержанны в ее внешних проявлениях. В мелодии всегда более явственны диссонирующие звуки. Пусть интеллигент спросит себя, чего он больше хочет: чтобы его любили или - чтобы он любил. А самая высокая степень любви - это любить тех, кто не любит тебя, то есть и врагов. Некоторые воображают, что они имеют такую любовь, но на самом деле это - иллюзия, которой они тешатся. С заоблачной высоты своей пустой фантазии такие гордецы низвергаются на землю, но при этом твердят: «Как я любил людей, а они отплатили мне неблагодарностью» - при том, что на самом деле они никогда никого не любили.
Любовь, о которой разглагольствует мир, представляет собой сублимацию* страстей, это - трансформированная чувственность, которая обязательно разделяет мир на своих и чужих. У человека могут ослабевать определенные душевные напряжения, «сниматься» психические фобии, когда человек чувствует, что его любят, но это - душевная радость, а как всё душевное, она не глубока.
* Сублимация - здесь: «возгонка» страстей и замещение ими любви.
Истинная любовь не берет, а отдает. Но в том и тайна духовной любви, что, чем больше она даёт, тем больше она приобретает. Когда враг человека становится как бы частью души человека, то человеку кажется, что он приобрёл весь мир. Это - величие Церкви, которого не видят те, кто мечтает об одном - избавиться от страдания.
Два ученика Христа просились быть рядом с Ним в Небесном Царстве, а Господь сказал в ответ: чашу, которую пью, и вы будете пить (Мф.20,23). И эта чаша - чаша страдания. А современный человек желает получить Небесное Царство без своей собственной Голгофы, даже больше - современный человек только и ищет, как избежать Голгофы.
Человека может утвердить в вере молитва. Один из святых сравнивал молитву со сверкающим мечом Гедеона (Суд.6,11-8,32), но современный человек мало способен к молитве, он не готов жертвовать для неё внешними впечатлениями и поэтому во время молитвы, под гнётом помыслов, не понимает собственных слов. Между тем святые отцы говорили, что на небе слышен голос не уст, а сердца. А у современного человека сердце почти всегда отключено от молитвы, сердце молчит, оно живёт своей автономной жизнью, и поэтому молитва становится внешней и фальшивой. Но без молитвы вера теряет внутренние свидетельства, становится только теорией, пусть и теорией с определённой степенью достоверности, но все-таки теорией, а не жизнью. Без молитвы Душе недоступен личный Бог, живой Бог. Интеллигент, приходя в храм, должен понимать что уж кому-кому, а ему-то как раз нужно много трудов и усилий, чтобы дойти до местной степени духовности. Способен ли интеллигент на такой подвиг?!
Для современного интеллигента, воспитанного в традициях гуманизма, оказываются непонятными и правила Церкви, запрещающие молитвенное и евхаристическое общение с еретиками. Интеллигенту кажется, что в этих правилах проявляются духовная гордость, самоизоляция, нетерпимость и отсутствие христианской любви. Он уверен, что эти правила представляют собой позднейшие прибавления к учению Христа, которые искажают сущность Евангелия. «Это средневековый фанатизм, от которого Церковь упорно не хочет отказаться»,- говорят интеллигенты и стараются противопоставить учению Церкви своё понимание любви и добра, только любви - без Бога - и добра - без отрицания зла. «Мы верим в одного Христа,- говорят господа гуманисты,- а церковные каноны - это только перегородки». Надо сказать, что сам гуманизм по существу своему нерелигиозен и индифферентен; он выключил человека из жизни Церкви ещё до того, как тот формально покинул Церковь. Гуманист перестал понимать, первое,- что такое догматы, второе,- что такое молитва. Более того, само слово догмат носит в сознании гуманиста отрицательный оттенок, как нечто косное, неподвижное, убивающее мысль и творчество. Между тем догмат - это Откровение Бога о Себе Самом, та вечная истина, облачаемая в человеческое слово, которая даёт человеку свет и умственное нетление. Искажение догмата - это искажение образа Христа в душе человека, ложный догмат - это ложный образ Бога, а духовная ложь - это темный лик сатаны. Гуманисту кажется, что все конфессии верят в одного Бога; но в том-то и заключается трагедия, что ереси и секты верят в другого Бога, хотя бы и называли его Христом, хотя бы и знали наизусть Евангелие. Господь сказал о поклонении Небесному Отцу. Современный человек привык смотреть на философские суждения как на нечто недостоверное, как на научные гипотезы, как на временную модель, нуждающуюся в постоянном обновлении. Под этим ракурсом он обычно рассматривает догматы и поэтому считает, что учение Церкви сложно модернизировать, чтобы согласовать его с принципами современного гуманизма.
Но здание церковной догматики - это единый монолит: искажение одного догмата ведёт за собой деформацию всего строения. Мы не признаем единства вне истины. Мы считаем, что вне истины не может существовать самой любви. Гуманисты редко понимают значение Евхаристии как принципа единства Церкви, единства по образу Святой Троицы. Церковь - это не союз, не соглашение, не ассамблея, а духовное единство живого организма. Ересь - это инородное тело в живом организме, и если это тело не будет отвергнуто, то оно приведёт весь организм к смерти. Литургическая молитва - это осуществление духовного единства. Сознательное единство с еретиками делает православных солидарными с ересью и ответственными за неё. Современный человек, как мы уже говорили, путает молитву с медитацией, то есть с размышлением, с самопогружением. Медитация - это субъективное психологическое состояние, а молитва - это великий треугольник, вершина которого - Бог, а нижняя линия - люди, соединенные единой верой, единым упованием.
Евхаристическая молитва соединяет присутствующих в храме в один живой духовный организм, в одно мистическое тело Христа.
Святые отцы выражают это единство с помощью такого образа: христиане похожи на зёрна пшеницы; во время молитвы эти зерна растираются жерновами, становятся мукой, смешиваются друг с другом, и из этой муки выпекается единый евхаристический хлеб. Молитва с еретиками - это хлеб, в который попали плевелы. С еретиками невозможно единство. Догматы - необходимые условия для духовного единства. Этого не может понять современная интеллигенция, для которой догмат - только теория, притом созданная-де в процессе эволюции. Мистически не пережив догмата как Божественного Откровения, не почувствовав его достоверности во внутреннем религиозном опыте, не подчинив свой малый разум великому разуму Церкви, интеллигенты подходят к догматике не как к Божественному Откровению, а как к философским тезисам, то есть результату интеллектуального творчества.
Что главное в христианстве? Если спросить интеллигентов, они ответят, что нравственная сторона его учения. Но и здесь противоречие. Мало кто из интеллигентов решается жить по заповедям - нравственным догматам: большинство удовлетворяется нравственным компромиссом, который в сущности своей безнравственен.
Что же влечёт интеллигента к христианству? С одной стороны, внутренняя неудовлетворённость: человек чувствует, что живет неправильно, что он одинок и несчастен, и он ищет выхода из тупика. Жизнь в Церкви представляется ему как некая альтернатива его наличному состоянию (состоянию охваченности пошлыми страстями, которые безраздельно владеют интеллигентом),- как альтернатива чувству безысходности и разочарования. С другой стороны, интеллигента влечёт к Церкви мистическое чувство, живущее в человеке. Человек ощущает таинственную красоту Евангелия, догадывается о существовании неизвестного для него мира, но, увы, пытается проникнуть в этот мир не с помощью изменения всей своей жизни, а с помощью интеллектуальных усилий. Ещё не войдя в Церковь, интеллигент уже требует реформ, которые сделали бы для него понятными жизнь и учение Церкви. Для гуманиста догматов веры не существует. Для них только один догмат - это «живой» человек, притом абстрактный человек. Поэтому гуманисты и возмущаются, что в Православной Церкви нельзя молиться вместе с еретиками и иноверцами. Для современного интеллигента Церковь - это группировка, а не единство. Он ищет в такой группировке солидарности, защищённости, взаимопомощи, аудитории, ищет возможности поговорить, только поговорить, о вере - в общем, он ищет привычного интеллектуального уюта.
Притом интеллигент в глубине души думает, что он оказывает честь самой Церкви, когда ходит в храм. А когда не чувствует «уважения» к своей элитарности и привилегированности, то возмущается: его поставили в один ряд с простым народом. Он хочет блеснуть умом, а ему говорят: «Стой смирно!». От этого у интеллигента немедленно появляется горечь в душе, и он начинает мечтать: как было бы хорошо создать особую Церковь интеллектуалов, в храмах которой проповеди читали бы не священники, окончившие семинарию, а верующие гуманитарии, вроде Сергея Аверинцева*, Льва Гумилева** или Мераба Мамардашвили***.