Единственное сохранившееся по–гречески произведение этого писателя, «Слово к эллинам», дата создания которого может бьггь определена лишь весьма приблизительно, обычно относят к числу раннехристианских так называемых «апологий», то есть сочинений в защиту христианства, к которым принадлежат также произведения Аристида, Иустина, Афинагора, Феофила Антиохийского и некоторых других. Все они были написаны во П веке. Однако «Слову» принадлежит в этом ряду особое место, так как оно не адресовано императору или другому представителю власти (как апологии в собственном смысле этого слова, принадлежащие Аристиду, Иусгину, Мелитону и Афин агору) и в то же время не представляет собой диалога или полемики с конкретным адресатом, как у Феофила или Минуция Феликса (реальность или фиктивность собеседника в данном случае не имеет значения, поскольку мы рассматриваем исключительно литературный аспект). Сочинение Татиана выделяется тем, что имеет как бы коллективного адресата, и в этом смысле ближе скорее к более поздним полемическо–проповед- ническим произведениям. Однако по особенностям содержания и общей тональности «Слово к эллинам» должно быть все же отнесено именно к ранней апологетике. Ибо основная цель Татиана заключается не в том, чтобы привлечь своих оппонентов к христианству, обратить их, но лишь в том, чтобы добиться терпимости и определенного уважения к новой вере. Здесь и пролегает рубеж, отделяющий «Слово к эллинам» Татиана от, например, соответствующего произведения Климента Александрийского, озаглавленного уже «Увещание к эллинам» («Протрептик»).

В силу того что Татиана необходимо рассматривать именно в ряду ранних апологетов, вопрос об адресате его сочинения приобретает особую важносгь. Но он осложняется тем, что в данном случае неприменим метод ретроспективного анализа (во всяком случае, семантики термина «эллины»). Мы попытаемся исследовать эту проблему, исходя главным образом из текста самого Татиана. Но предварительно необходимо дать самый краткий обзор уже высказанных исследователями точек зрения.

На вопрос, вынесенный в заголовок данной заметки, в разное время и разными людьми давались три различных ответа (к сожалению, это чаще всего было лишь выражением субъективного мнения без детальной аргументации). В прошлом веке бытовал расхожий взгляд на Татиана как на человека, враждебного греческой культуре не столько из- за своей веры, сколько в силу варварского происхождения. Так, И. Геф- фкен писал о «Griechenhass» («ненависти к грекам») Татиана, сравнивая его с Иосифом Флавием [309]. В таком случае»EX, Xtive<; должно быть, естественно, этническим наименованием. Однако такая точка зрения, поскольку содержала очевидный оттенок вульгаризации и модернизации, серьезно, в сущности, не рассматривалась.

Сторонники двух других возможных позиций вели прямую полемику, в ходе которой приводились доводы разной степени убедительности.

Второе из предлагаемых решений сводится к тому, что «эллины» Татиана суть просто язычники независимо от их этнической принадлежности. Сюда включаются и римляне, и сирийцы, и прочие народы [310]. Но как объяснить, что, когда Татиан упрекает своих оппонентов в том, что у них нет единого языка, но различные наречия, то перечисленные наречия оказываются диалектами только греческого языка? При этом именно такое многообразие диалектов выделяет эллинов из всех других народов: «теперь же получается, что только вы не общаетесь на едином языке» (I) [311]. Однако самое главное — подобная точка зрения совершенно игнорирует очень весомый для Татиана момент, а именно противопоставление эллинов и варваров. Действительно, если «эллины» включают в себя все языческие народы, то зачем напоминать им, что различные виды деятельности придумали не они, а, скажем, карийцы, фригийцы, вавилоняне или еще кто‑то? (1)

Оба эти противоречия снимаются, если принять третье истолкование, которое М. Эльце формулирует следующим образом: противоположность философии и христианства выражается исключительно в противоположности эллинсгва и варварства, причем эллины у Татиа- на — это не «исповедующие язычество», но образованные люди [312], и данный термин не следует понимать в этнографическом смысле [313]. Вышеприведенное высказывание относительно языка нужно в этом случае относить лишь к литературному языку, то есть языку ученой словесности, которая преимущественно и пользовалась к тому времени этими отмирающими диалектами. Отождествление «эллинов» Татиана с «образованными людьми» (oi 7t£7tai6eun6voi), выдвинутое впервые А. Гиль- генфельдом, получило столь безусловное признание, что попало даже в известный справочник Альтанера [314].

Но сколь бы правдоподобной ни казалась данная версия, при более пристальном рассмотрении и в ней обнаруживаются некоторые противоречия. Неясно прежде всего, что же такое «образованность». Либо это ученость с современной точки зрения, либо — с позиций самого Татиана, или же, наконец, вопрос заключается лишь в содержании и свойствах этой образованности.

Первая возможность должна быть отвергнута из‑за научной некорректности, ибо проблема состоит в том, кого сам Татиан подразумевал под «эллинами», а не в том, против кого объективно оказалось направлено его сочинение. Второму истолкованию противоречит тот факт, что Татиан последовательно применяет к защищаемому им учению такие термины, как<piA, ooo<pia (31, 1; 35, 11) и<piA, ooo<psiv (32, 1; 40, 1; 42), а также rcaiSeia (35, 2). При этом слова, производные от<piX6oo<po<;, часто сопровождаются уточнениями типа «у нас» или «у вас», «ваша» или «наша» (nap'f|(tiv и т. д.). Пайдейе «их, эллинов» (31, 1; 35, 1) противопоставлена «наша» (35, 2). Сам Татиан называет себя «философствующим» (42). Что же касается выражения oi nenai6eu|i£voi, как будто бы употребленного как эквивалент к»EXXriveq, то контекст в этой фразе явно иронический: «лжесвидетельствуете вы, ученые!» (уЕобоц&рторес; oi nenaiSeupgvoi yeydvats — 25, 2), а потому «ученые» в данном случае равносильно «считающие себя учеными» или «кичащиеся ученостью». Более же близких соответствий «образованности», чем<piXoao<pia и naiSsia, вряд ли можно обнаружить не только в тексте Татиана, но и во всей древнегреческой литературе.

Означенная тема действительно занимает у Татиана весьма заметное место, но решается она не противопоставлением «учености» и «неучености», а как выбор между «ученостью» и учением истинным и ложным. Другое дело, что одна из сторон в споре присвоила себе исключительное право на обладание этими ценностями, и задача Татиана — не развенчать саму философию или образованность как таковую, но показать, что у тех «варваров», которым эллины в ней отказывают, она в действительности представлена в наиболее полном и истинном своем выражении. Поэтому отождествление «эллинов» и «образованных» принадлежит не Татиану, а его оппонентам, сам же он против такой позиции полемизирует. Вместе с тем не следует абсолютизировать защиту Татианом «варваров» или, тем более, «варварства» самого по себе. Не случайно в «Слове» такое высказывание: «…и если они называются варварами, не (следует) делать это поводом для насмешек» (si ка1 P&pftapoi Ы — yoivro — 30,1 — 2). Оптатив глагола указывает на то, что автор не принимает данное наименование безоговорочно. Вполне очевидно, что Татиан защищает не всех варваров вообще, но определенную группу людей, обозначенную местоимением «мы» (^цец), которую эллины причисляют к варварам (в отличие от Иустина, Татиан избегает прямого упоминания Христа или христианства).

Таким образом, из всех трех осталась одна возможность понимать под «образованностью» некую конкретную ученость, античную вообще (т. е. языческую) или специально греческую. Нетрудно заметить, однако, что рассуждение вернулось в свою исходную точку, так как для выяснения специфики «эллинской образованности» необходимо сначала выяснить, кто же такие для Татиана эллины. Поэтому и разбираемая версия («эллины» — «образованные») не может бьгть признана вполне удовлетворительной.

На вопрос о том, к кому обращено произведение Татиана, то есть кто подразумевается под словом»EAAtiveq, можно ответить, если удастся найти какое‑то подобие родового понятия, для которого «эллины» и «мы» (христиане) были бы понятиями видовыми. Иными словами, следует попытаться понять, что такое «эллинство» Татиана — народ, «сословие» (в смысле отношения к образованию) или религия? Рассмотрим те из встречающихся в тексте «Слова к эллинам» понятий, которые могли бы служить общим предикатом для «эллинства» и христианства. Может быть, противопоставляя «нашу» философию и пайдейю «эллинским», Татиан понимает эллинство и христианство как два вида философии или учености вообще? Если учитывать те расширительные толкования, которые эти понятия могли получать в христианском словоупотреблении, то такое предположение вполне допустимо. Однако что касается «эллинства», то ни один из двух терминов не может служить Татиану для обозначения этого явления в его полном объеме. Эллинская философия подвергается критике как вполне определенный аспект «эллинства» наряду с другими — литературой, риторикой, законодательством и религией. Более того, она представляет собой «профессиональное занятие», ё7сот|5еица (философ Кресцент злоумышлял против Иустина, поскольку тот критиковал нравы его коллег — 19,1). Несколько сложнее с понятием naiSeia. Оно, конечно, шире «философии», но все же не охватывает таких важных для Татиана сфер, как нравы и обычаи. Следующие фрагменты показывают, что пайдейа не имеет всеобъемлющего значения: «…те же, кто заботится об учености (яшбеха), хвалятся, что видят его (Фаларида. — Д. А.) посредством изображения» (34, 1) — «те» (oi) не приравнено к «Вы, эллины», что в данном контексте было бы вполне уместно. Обосновывая выбор Моисея и Гомера в качестве точек отсчета для сравнения древности «наших» и эллинских достижений, Татиан говорит: «…Гомер… потому что он древнейший из поэтов и историков… Ибо мы обнаружим, что наше (учение) старше не только учености эллинов, но даже еще и изобретения письма» (31, 1). Из этих примеров видно, что слово 7iai6eia Татиан употребляет в достаточно узком смысле (поэтому мы переводим его как «ученость» или «образованность») [315].

Вместе с тем в «Слове к эллинам» имеется отрывок, который позволяет, как нам представляется, определить надлежащий предикат к слову «эллины»: «(27)… Что пользы от аттических выражений и философских соритов, от убедительности силлогизмов, от измерений земли, и положения звезд, и от путей солнца? Ведь проводить время в подобных изысканиях есть дело человека, самому себе законопола- гающего установления. (28) Потому осудил я и ваше законодательство. Ибо следовало бы, чтобы у всех была одна общая политая. Ныне же сколько видов городов (yevri jtdXetov), столько и законоположений, так что то, что у некоторых позорно, для других добродетельно. Эллины, например, считают неприемлемым сочетаться с матерью, а для персидских магов это — прекраснейший обычай. И мужеложество у варваров преследуется, а у римлян удостоено преимущества, и они стараются собирать мальчиков табунами (ayeXaq), словно лошадей на пастбище».

Из данного отрывка как будто бы ясно, что «эллины» для Татиана есть ysvoq JtoXetov. Однако ключевым словом является все же другое, а именно яоХлтега. На это, правда, можно легко возразить, что оно относится только к законам и обычаям, а потому не может служить общим родовым обозначением для эллинства и христианства. Но мы не случайно привели конец 27 главы «Слова» (до слова «установления»). Эта фраза показывает, что в сферу, обозначаемую правовой лексикой (типа vonoGeoio), у Татиана входит и грамматика, и философия, и геометрия, и астрономия, но помимо всего этого — и обычаи, и нравственные нормы.

На первый взгляд вызывает недоумение, почему Татиан упрекает эллинов в том, что у них одни обычаи, у персов — другие, у римлян — какие‑то еще, а у варваров — противоположные римским. Не имеет ли у него слово «эллины» два значения — более широкое и более узкое? На самом же деле логика рассуждения довольно проста: Татиан осуждает законоположения эллинов потому, что их установили люди сами для себя («самому себе законополагающего…»), и эллины, следовательно, не могут доказать, что их законы лучше, чем у персов или кого‑то другого (при этом предполагается, что христиане получили свой закон от Бога). Перед нами, таким образом, не что иное, как старый аргумент софистов в пользу относительности человеческой морали, но примененный с совершенно иных позиций [316].