Таков ответ на вопрос, почему есть в мире страдание, — на самое сильное возражение против веры в милосердного Бога. Августин говорит, что именно по милости Своей Бог пропитал какой-то горечью все недолжные наслаждения[45]. Пророк Осия называет страдание «оградой», благодаря которой мы не можем «найти стези свои и возвращаемся к первой любви» (Ос 2:6-7). Льюис учит, что «жесткость Божья милосерднее мягкости человеческой, и понуждение Его — наша свобода»[46]. Даже смерть он называет «суровой милостью»[47]. Господь дает нам радости, но не дает гарантий; дает удовольствия, но не успокоенность, ибо Он «создал нас для Себя» и устроил все здесь, на земле, так, чтобы беспокоилось сердце наше, пока не упокоится в Нем[48].

Присесть и отдохнуть раньше времени у дороги опасно; истинный отдых и покой мы обретем, лишь не отдыхая. Пророк обличает тех, кто «врачует раны народа Моего легкомысленно, говоря "мир", "мир", а мира нет» (Иер 6:14).

В строчке из модной песенки «Тот, кому нужен друг, счастливей всех»[49] есть правда, искаженная тремя неправдами. Во-первых, надо бы сказать, нужен Бог; во-вторых, хорошо бы прибавить, что счастлив тот, кто об этом знает (ведь Бог нужен всем); наконец, в-третьих, он не самый счастливый — счастливее его тот, кто Бога обрел. Истина же, скрытая здесь, такая: в нужде нашей — наша надежда. Паскаль сказал: «Существует только три рода людей — те, кто нашли Бога и служат Ему; те, кто ищут Его; те, кто Его не ищут. Первые — мудры и счастливы, третьи — глупы и несчастны, а те, кто посредине, несчастливы, но мудры»[50]. Сразу видно, где проходит черта, разделяющая небо и ад: не между первыми и вторыми, а между вторыми и третьими. Раз уж мы на чужбине, чувство отчужденности — величайшее наше благо.

Исследуем же это благо. Развернем странный подарок, поиграем с ним. В чем его смысл?

«Отчуждение» противоположно слову «дома». Если Писание право, называя нас «странниками и пришельцами» (1 Петр 2:11), мы ощущаем отчужденность, ибо оно так и есть, мы здесь чужие. Когда какое-нибудь существо у себя дома, ему удобно, все экологически правильно. Если среда не дает нам этого ощущения, значит, она — не дом, мы — не у себя.

Рыба ладит с морем, мы же с миром ссоримся, как влюбленные. «Если материальный мир и впрямь породил нас, почему нам здесь так неприютно? Сетует ли рыба на то, что в море мокро? А если бы и сетовала, не говорило ли бы это о том, что она не всегда была или не всегда будет чисто морским существом? Заметьте, как удивляет нас время: "Да, время летит!.. Подумать только, Джон уже вырос и женился! Прямо не поверишь!" Господи, почему же? Видимо, в нас есть что-то вневременное»[51].

Нас тянет домой, и чутье подсказывает, что дом наш — не в этом мире. Оттого все общества на свете и в истории (кроме нашего) верят в загробную жизнь. Как великие странники, как Улисс и Эней, мы пытаемся добраться до дому. Мир сей нам домом не кажется. Пусть это хорошее шоссе, хороший мотель, хорошая школа, но — не дом. А вот на небе мы дома.

Подумайте об этом с минуту. На небе мы дома; небо — дом. Поиграйте с этой мыслью, всмотритесь в нее, пощупайте ее, прикиньте, прежде чем купить. Небеса не просто «хорошее место», это «наше место», «место для нас», для нас хорошее. Мы там уместны; мы как дома. Мы становимся самими собой, а не превращаемся в ангелов (потому и «воскреснут (...) тела» — мы не перейдем в другой вид)[52]. Льюис пишет: «Ваша душа странной формы, потому что именно эта выемка придется к одному из неисчислимых выступов Божьего бытия, именно этот ключ откроет одну из дверей дома, где обителей много. (...) ваше место в небесах создано для вас, как по мерке, ибо и вы созданы для него, и вас пригонят к нему, дюйм за дюймом, как перчатку к руке»[53].

Небеса — дом наш, ибо там мы обретаем себя такими, как мы есть. Вспомните, мы ведь не знаем, кто мы; мы отчуждены не только от дома, но и от самих себя. Это дивно выражено в Откровении: «... побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр 2:17).

Джордж Макдональд так толкует этот символ: «Господне имя для нас выражает Его замысел данного человека — того, кого Он имел в виду, когда только начал творить его, и держал в уме долго, пока над ним трудился. Называя имя, Он признает, что это Ему удалось»[54]. Почему же имя это тайное, «которого никто не знает»? Потому, что «у Него — тайна с каждым человеком (...). В каждом есть полость, келия сердца, куда войдет только Бог. Но и в Боге (Господи, смири мою речь!) есть келия, куда войдет только один, только этот человек, чтобы вынести оттуда откровение для братьев. Для того он и создан, чтобы открывать тайны Отца»[55]. Льюис поясняет слова «для того и создан»: «Каждая душа отдает всем другим свое единственное знание, которое всегда неполно и так прекрасно, что земная ученость и земные искусства — лишь ненужное подобие ее рассказа; и я уверен, что люди созданы разными и для этого»[56].

ТОСКА ПО РАЮ

Чувство отчужденности — это неутолимая тоска по чему-то неопределенному, драгоценному и безвозвратно утраченному. «Никто не проникает в тайный сад через маленькую калитку, никто не слышит труб сказочной страны, не видит волшебного моря. В самом лучшем случае мы ловим отзвук, отблеск на чьем-то лице или на картине, в лесу или на концерте и преисполняемся печали, зная, что это неуловимо, и надо возвращаться к нашим клизмам, уличным пробкам, деловым бумагам»[57]. Изгнанники вспоминают дом:

При реках Вавилона,

там сидели мы и плакали,