когда вспоминали о Сионе. (...)

Если я забуду тебя, Иерусалим,

забудь меня десница моя.

Прилипни язык мой к гортани моей,

если я не буду помнить тебя,

если я не поставлю Иерусалима

во главе веселия моего. (Пс 136:1,5-6)

Некоторым (особенно поэтам-романтикам, вроде Вордсворта, или искателям утраченного времени, вроде Пруста) кажется, что тоскуют они по молодым годам или хотя бы по молодости сердца. Это не так. Былые события, вызывающие горькое и сладкое томление, когда мы их вспоминаем, воспринимались тогда, в прошлом, совсем иначе. Почему же память о них волшебно преобразилась? Может ли простой ход времени придавать чему-то ценность?

Нет, не может; он дает дистанцию, а уж она придает ценность. Тот, кто родился и вырос в горах, не восхищается ими; прекрасны они для туристов, глядящих издалека. Прежде, до космических полетов, мы не дивились земле, как не дивится ребенок матери, пока не увидели незабываемых фотографий, где космический корабль «Земля» сверкал голубой драгоценностью на черном фоне. Мы понимаем, как дорог нам дом, когда из него уходим. Собственно, мы тоскуем по дому, когда нелегко вернуться.

Где же наш дом? Где мы дома, по чему тоскуем? Не по нашей утраченной молодости, а по молодости человечества. Прошлое каждого из нас — символ общего прошлого, но не наоборот. Мы тоскуем не по 1955 году и не по 1255, а по раю, где осталась не только наша молодость, но и наша сущность. Кто мы такие теперь? Мы не знаем, не помним. Мы как царевна-лягушка, которая ждет поцелуя, чтобы стать собой.

Целует лягушку Бог. Вроде бы это Ему не пристало, но, судя по всему, у Бога странные вкусы. Если вы в этом сомневаетесь, посмотрите на страуса.

Многие сказки, не только о царевне-лягушке, подозрительно легко поддаются богословскому истолкованию. И неудивительно, если Юнг прав, образы их возникли из «коллективного подсознательного», огромного моря, где хранятся те чудеса мудрости, о которых забыли острова осознанного «я». Одно из этих сокровищ — память о рае.

Тоскуя по раю, мы тоскуем не по былому времени, а по иному. Там, в раю, время было озером, мы в нем купались. Теперь это река, которая нас уносит. Нам неприютно в ней, хотя «мы живем во времени, как живем в воздухе. Но воздух мы любим, а время — нет. Оно отравляет счастливейшие минуты (...), оно торопит нас. Нам хотелось бы войти в событие, погрузиться в него, полностью овладеть им, а времени на это никогда нет»[58].

Мы ощущаем время как врага, ибо скользим по нему к смерти. После смерти жены Льюис писал, что глядит в ночное небо и знает точно, что нигде во времени и в пространстве не найдет ее лица, ее голоса, ее рук. Время и есть это «нигде», это «никогда». Даже если мы не умираем со смертью, мы уходим, мы — часть прошлого. «А прошлое — прошло, (...) и время — еще одно имя смерти»[59].