Небеса, по которым мы так тоскуем
Проведем опись мироздания. Сколько в ней всего — от атомов до агностиков, от голотурий до галактик? Пусть сумма этого будет «х». Скольких уже нет или скоро не будет? Тоже «х». Никакой разницы. Не «х+1» или «х-1», а «х». Мироздание ни на йоту не предпочитает жизнь смерти. Звезды, и те смертны. Закон вселенной — цикл рождений и смертей, река времени, буддийская сансара. «То, что возникает, то и исчезает». Таково «чистое и бесспорное око учения»[64].
Но Будда неправ. Со всем почтением к такому гиганту духа, скажу, что кое о чем он забыл. Мы возникаем и не исчезаем — не безличный космический разум, ведомый только мистикам, а мы с вами, люди, множество «я». Над рекой времени торчат наши головы (или сердца?). Будда считал нас иллюзией, мнимостью, мы рождаемся и умираем, но страстно хотим жить после смерти. То, что нам нужно,— за рекой. Если мы не можем через нее перебраться, если мы не можем увидеть лик Божий и жить — значит, мы жили впустую, мы проиграли, нам ничего не удалось.
Вселенная удовлетворяет все наши желания, кроме главного. Она — аладинова лампа, древо желаний, шведский стол, где есть все, пока не дойдет до коронного блюда. Мы раззадорим аппетит закусками, и тут нам предложат пустоту. Если это все, миром правит не случай, а злой Бог, вселенский садист, который раскладывает приманки, чтобы вернее погубить нас[65]. Последняя истина за стенами мира — или добрый Бог, или злой, слишком уж тут все сходится. Сквозь мир проступают замысел, план, рисунок; вопрос лишь в том, хорош ли художник.
Чтобы это узнать, лучше всего с ним встретиться. Но как? Мы сосланы в страну времени. Как выбраться в вечность?
ЧЕТЫРЕ ДОРОГИ ИЗ ВРЕМЕНИ В ВЕЧНОСТЬ
История дала четыре дороги. Первая — ведет назад, в прошлое, в золотой век, когда на земле жили боги. Это путь мифа. Миф переносит нас в сакральное время, в то вечное прошлое, из которого мы выпали в непрестанно перемещающееся настоящее[66]. Вторая — вообще уводит из времени. Это путь восточных религий, для которых время, а с ним и «я» — просто мнимости, «майя», их нет. Третья — через обетование и надежду ведет в будущее. Это путь Библии, эсхатологии, Царства Божьего. Четвертая, нынешняя — приспособила библейский путь к миру и ведет к небу на земле через диктатуру пролетариата, через овладение природой, через социальное планирование или хотя бы через гуманность; это уже неважно.
Сравнивая дороги, заметим, что только две из них ведут через время в вечность, — восточная не ведет через время, современная — к вечности. Можно разделить их и по другому признаку — вперед они ведут или назад. Тогда библейский путь и современный ориентированы на будущее, путь мифа и восточный — на прошлое (для образной их системы характерно возвращение к невинности, неосознанности, единству с природой).
Современному западному человеку, и верующему и неверующему, нелегко понять миф и восточную мистику. Мы живем надеждой на будущее, требуем от усилий смысла. Христианин уповает на небо, мирской человек — на землю; оба они надеются. И Библия, и бизнес ценят слово «новый». Мы гордимся прогрессом — тем, что всегда есть «новое под солнцем». Если же «под солнцем» нового нет, оно (или Он) есть за солнцем, и от Него обновляется все на свете.
Можно найти в Писании и тоску по прошлому. Человек изгнан из сада, где Бог ходил перед ним «во время прохлады дня» (Быт 3:8). Оба пути — и вперед, и назад — подходят к нам, оба субъективно верны. Нас тянет и в прошлое, и в будущее, мы тоскуем и надеемся, упали с высоты и карабкаемся в гору, изгнаны из рая и готовимся к нему. Даже те, кто не верят, что-то чувствуют; даже те, кто не надеются на рай, на что-то надеются.
Разгадывая эту загадку, не забывайте, что дорога — только образ. Когда мы растягиваем образ во времени, получается миф, огромная сказка, которая укорачивает или объясняет жизнь, используя какую-нибудь ее черту. В отличие от понятий, образы не исключают друг друга. Нельзя рассуждать так: «жизнь — это роман» и «жизнь — это борьба», одно из двух, ибо «роман» — не «борьба». Несовместимые мифы могут быть оба верными, скажем, «мир — пузырь» и «мир — огромное яйцо».
Миф о потерянном рае, золотом веке, о том, что все становится хуже, помог дохристианским древним культурам осмысленно видеть историю. Сменил его миф о том, что все становится лучше, который подперли с разных сторон гуманизм Ренессанса, вера в разум и упрощенный дарвинизм. Нередко христиане разрываются между этими мифами, и те, кто по характеру консервативнее, тянутся к традиционному, а те, кто прогрессивнее, — к новому.
Однако оба этих взгляда — не что иное, как мифы. Они родились не из эмпирических данных, которые можно проверить или подтасовать, а прямо из сердца. Не объективное свидетельство, а субъективное желание создало их. Льюис показал, что западные интеллектуалы верили в эволюцию раньше, чем Дарвин поискал и нашел свидетельства в ее пользу. Сердца Гете, Китса, Шелли, Вагнера жаждали ее прежде, чем породил ее мозг Дарвина[67]. Верно это и по отношению к другому мифу. Когда древние мудрецы сетовали на всеобщий упадок, сменивший чистоту былого, они отбирали из сложной истории то, что доказало бы эту несложную истину. (Точнее, это половина истины, но она ничуть не менее глубока, чем любая другая). Мы находим свидетельства после того, как увидим в истории восхождение или спуск. История, даже статистика — вроде воска, им можно придать почти любую форму. «Цифры не лгут, но лгуны пользуются цифрами». Исторический миф — такая же схема, как географическая карта.
Чем больше подробностей мы узнаем, тем меньше похожа история на падающий камень и на взлетающий шарик. Скорее уж она напоминает игрушку «йо-йо». Мы движемся то вверх, то вниз, порой — и вверх, и вниз сразу. Эволюция видов не опровергает доктрину грехопадения, как нынешний экономический упадок не опровергает эсхатологических чаяний.
Экскурс в сравнительную мифологию должен показать, что сердце управляет головой. Нынешняя культура создала миф о прогрессе, ибо миф о регрессе умер. Когда умирает старый миф, культура должна найти новый или умереть