Небеса, по которым мы так тоскуем

Современному западному человеку, и верующему и неверующему, нелегко понять миф и восточную мистику. Мы живем надеждой на будущее, требуем от усилий смысла. Христианин уповает на небо, мирской человек — на землю; оба они надеются. И Библия, и бизнес ценят слово «новый». Мы гордимся прогрессом — тем, что всегда есть «новое под солнцем». Если же «под солнцем» нового нет, оно (или Он) есть за солнцем, и от Него обновляется все на свете.

Можно найти в Писании и тоску по прошлому. Человек изгнан из сада, где Бог ходил перед ним «во время прохлады дня» (Быт 3:8). Оба пути — и вперед, и назад — подходят к нам, оба субъективно верны. Нас тянет и в прошлое, и в будущее, мы тоскуем и надеемся, упали с высоты и карабкаемся в гору, изгнаны из рая и готовимся к нему. Даже те, кто не верят, что-то чувствуют; даже те, кто не надеются на рай, на что-то надеются.

Разгадывая эту загадку, не забывайте, что дорога — только образ. Когда мы растягиваем образ во времени, получается миф, огромная сказка, которая укорачивает или объясняет жизнь, используя какую-нибудь ее черту. В отличие от понятий, образы не исключают друг друга. Нельзя рассуждать так: «жизнь — это роман» и «жизнь — это борьба», одно из двух, ибо «роман» — не «борьба». Несовместимые мифы могут быть оба верными, скажем, «мир — пузырь» и «мир — огромное яйцо».

Миф о потерянном рае, золотом веке, о том, что все становится хуже, помог дохристианским древним культурам осмысленно видеть историю. Сменил его миф о том, что все становится лучше, который подперли с разных сторон гуманизм Ренессанса, вера в разум и упрощенный дарвинизм. Нередко христиане разрываются между этими мифами, и те, кто по характеру консервативнее, тянутся к традиционному, а те, кто прогрессивнее, — к новому.

Однако оба этих взгляда — не что иное, как мифы. Они родились не из эмпирических данных, которые можно проверить или подтасовать, а прямо из сердца. Не объективное свидетельство, а субъективное желание создало их. Льюис показал, что западные интеллектуалы верили в эволюцию раньше, чем Дарвин поискал и нашел свидетельства в ее пользу. Сердца Гете, Китса, Шелли, Вагнера жаждали ее прежде, чем породил ее мозг Дарвина[67]. Верно это и по отношению к другому мифу. Когда древние мудрецы сетовали на всеобщий упадок, сменивший чистоту былого, они отбирали из сложной истории то, что доказало бы эту несложную истину. (Точнее, это половина истины, но она ничуть не менее глубока, чем любая другая). Мы находим свидетельства после того, как увидим в истории восхождение или спуск. История, даже статистика — вроде воска, им можно придать почти любую форму. «Цифры не лгут, но лгуны пользуются цифрами». Исторический миф — такая же схема, как географическая карта.

Чем больше подробностей мы узнаем, тем меньше похожа история на падающий камень и на взлетающий шарик. Скорее уж она напоминает игрушку «йо-йо». Мы движемся то вверх, то вниз, порой — и вверх, и вниз сразу. Эволюция видов не опровергает доктрину грехопадения, как нынешний экономический упадок не опровергает эсхатологических чаяний.

Экскурс в сравнительную мифологию должен показать, что сердце управляет головой. Нынешняя культура создала миф о прогрессе, ибо миф о регрессе умер. Когда умирает старый миф, культура должна найти новый или умереть

— для жизни ей нужен смысл, а мифы дают его. Мы не избавились от мифов, а создали свои, новые. Иначе мы были бы духовно мертвы.

И еще об одном надо помнить: непримиримое с виду можно примирить, если охватишь взглядом все вместе, целиком. Скажем, А живет на северном склоне горы и резонно считает гору холодной, Б — на южном и не менее резонно считает, что на горе жарко. Увидеть, что правы оба, можно с вершины или издалека. Другой пример: ничто не может быть в двух местах сразу, а быть в двух местах в разное время — может. Выйдите в четвертое измерение, и вы обойдете законы трехмерного мира.

Точно так же «старое» и «новое» противоречат друг другу. Время течет в одном направлении; то, что старо, — не ново. Но представим себе еще одно измерение, пятое — вечность, которая включает и превосходит время. Она не просто «очень длинная», она вообще вне времени, время — в ней. Отсюда, из времени, она кажется и бесконечно старой, и бесконечно новой, она до него и после, Августин называет ее «слишком древней и слишком новой красотой»[68].

Тоскуя по бесконечно старому и бесконечно новому, мы тоскуем по вечности. Даже если бы мы добрались до золотого века, что там, до сотворения мира,

— нам хотелось бы сделать еще один шаг назад, за предел времени, в разум Божий, от творения — к Творцу. Если бы мы дожили до утопии, нам захотелось бы ступить дальше, вперед, за пределы истории и мира, из времени — в вечность. Мы хотим приплыть по реке времени в океан вневременности, где обитает Тот, к Кому движется история.

А как же восточный мистик? Подобно фермеру из Вермонта, который сказал горожанину: «Отсюда вам туда не попасть», мистик этот считает, что из времени не попасть в вечность. Время для него — не линия, а круг. Здесь, на Западе (и прежде, и теперь), время — линия, с концом и началом; так родятся оба наши пути, «путь альфа» и «путь омега». Мы исходим из нашей жизни, у которой есть начало и конец. Мы — гуманисты, и отсчитываем от человека. На Востоке отсчитывают от природы, у которой нет ни начала, ни конца. Она движется по кругу, и смерть в ней удобряет новое рождение.

Как прочитать этот миф, какое желание он выразил? (Помните, миф повествует не о природе этого мира, а о природе нашего сердца!) Разве мы не хотим, чтобы времени было больше, а не меньше? Зачем же нам знать, что оно бессмысленно?