«— Что-то ты не так весела, как надо бы, — сказал Лев.

— Мы боимся, что нас отошлют домой, — сказала Люси. — Ты всегда отсылал нас.

— Не бойся, — отвечал Аслан. — Разве ты не догадалась? Сердца у них забились от чудесной надежды.

— Поезд на самом деле сошел с рельсов, — мягко сказал Лев.— (...) Каникулы начались. Сон кончился, настало утро.

Пока он говорил, он терял обличье льва, но то, что случилось дальше, так прекрасно, что мне этого не описать. Для нас это — конец всех историй, и мы вправе сказать, что потом все жили счастливо. Для них же это — начало истинной повести. Вся их жизнь в этом мире и все приключения в Нарнии были только обложкой и титульным листом; теперь они начали первую главу Великой Книги, которую не читал никто на земле, а каждая глава там

— лучше предыдущей»[81].

Шестой ответ, наконец: даже сейчас здесь два небесных явления не скучны нам. Два вестника с небес («ангела») так захватывающе глубоки, что мы всякий раз находим в них что-то новое. Это любовь и мудрость. Под мудростью я разумею не знание, а ведение, под любовью — не amor , a caritas, агапе. Обе они родом с неба, обе вечны, но не скучны, а сильнее, чем смерть.

Именно о них говорят мудрецы, мыслители, мистики и возвращенные к жизни пациенты, увидевшие отблеск неба[82]. Они готовы посвятить остаток жизни этим ценностям, единственно абсолютным в мире мелких мыслей и суетных отношений. Отблеск неба очистил зрение, и теперь они предлагают нам небесный образец. Они понимают слова: «Да приидет Царствие Твое (= мудрость и любовь), да будет воля Твоя на земле, как на небе».

Небесная жизнь — неиссякаемый водомет Божьей мудрости и Божьей любви. Где ж тут соскучиться? Во времени на земле мудрость им поглощается; но если мы все же коснемся ее, мы ощущаем запах моря. Где бы ни обрели мы хоть сколько-нибудь любви и мудрости, мы — в морской, соленой воде. Земля — берег Божьего моря; когда мы мудры или когда мы любим, мы — дети, плещущиеся «в волнах бессмертных вод»[83]. А в полноте лет, сделавшись богами, мы будем взлетать на бурунах мудрости и погружаться в глубины любви. Радость пропитает нас, и скуку мы вспомним со смехом.

глава 3 место поисков. небо на земле.

Не казалось ли вам иногда, что мир населен призраками? Ощущает это особый детектор. Он у нас есть, он вмонтирован в наше сердце. Там вообще немало детекторов, мы ведь неосознанно ищем, мы сыщики, мы детективы. Наши чувства собирают улики красок, звуков, запахов, вкуса, температуры и много другого. Есть у нас и внутренние чувства, детекторы правды и лжи, красоты и уродства, любви и злобы, добра и зла (их именуют совестью). Они разные у разных людей и различаются больше, чем чувства внешние — скажем, у доверчивого человека плохо работает детектор лжи, а детектор жестокости у святого чувствительнее, чем у садиста. Наличие призраков в мире ощущают все, но не в равной степени.

Чувство, которое иногда называют «чувством священного»[84], подсказывает, что в мире очень много чего-то невидимого. Иногда мы путаемся — ведь тут ничего не предскажешь, ничего не поделаешь, не определишь, не укротишь. Так и кажется, что «все это» — из другого мира, не из нашего. Поэтому мы простодушно дивимся, создавая сказки и мифы, или благоговейно преклоняемся[85]. Чтобы это воплотить, мы творим внеприродные существа — эльфов и фей, богов и богинь, но ни одно из них «не то». Мы не можем «это» объективировать, оно как бы все время сзади, позади нас, а если мы обернемся — немедленно исчезает. Может быть, когда- нибудь мы увидим лицом к лицу «это» или его источник и узнаем старого друга, недруга, надувалу, возлюбленного. Как бы то ни было, мы по нему тоскуем. Мы боимся его, но ведь и любим. Оно околдовывает нас, но в руки не дается. Льюис пишет:

«... то, что вы ищете, видите, провидите сквозь другие , ненужные желания, в любой просвет более громких страстей, день и ночь, год за годом, от раннего детства до старости, и ни разу не обрели. Все, что мало-мальски серьезно владело вашей душой, было лишь отблеском, невыполненным обещанием, неуловимым эхом. Но если бы это эхо окрепло в звук, вы бы сразу узнали и сказали уверенно и твердо: "Для этого я и создан"»[86].

Где же «это» особенно видно?