Чаще всего картины переносят нас в другое место или другое время. Некоторые вообще уводят нас в мир воображения. Мы не совсем понимаем эти слова. Искусство, переносящее нас в такой мир, не просто выражает то, что нам пригрезилось. Нет, воображение наше входит в некую реальность, живет в ней, утверждает ее. Не она в нас, а мы в ней.

Незначительный художник творит, великий — открывает. Второстепенное искусство произвольно, оно могло стать и другим. Великое другим быть не может. Кажется, что оно всегда было, художник только отдернул занавес, чтобы мы увидели; так эскимосский резчик, у которого медведи выходили лучше, чем у белых, потому что белые пытались превратить в медведя слоновую кость, видел медведя в слоновой кости и просто отпиливал все лишнее.

Верно это и по отношению к литературе, словесным картинам. Они зачаровывают нас не меньше, если не больше, чем живописные полотна, — творящее слово писателя бесценно. Рассказы, повести, романы переносят нас в другое время, место, другие миры. Они ведут нас дальше самих себя, и мы им подчиняемся.

Да, великие книги и картины, как колдовство. Они не только показывают нам иной мир, но переносят нас туда. Они что-то с нами делают. «Что можно сделать с этой вашей живописью?» — спрашивает практичный отец у студента. Ответить надо: «Ничего, наверное, а вот она что-то делает с нами». То же самое скажем и о литературе. Книги «делают то, что говорят» — что говорят нам, то с нами и делают. Когда вы читаете «Илиаду», где вы? Не в кресле, не в Америке, не в XX веке, а под стенами Трои. Если повествование достигло своей цели, вы смотрите сквозь него; если не достигло — на него[99]. Так и картины. Стоя перед «Крестьянскими башмаками» Ван Гога, вы не в зале, а там, в картине, нет, — в этих самых башмаках. Вы ощущаете землю, ломоту в спине, умиранье света.

Картины и книги переносят в другие места нашего мира или в другие миры. Но и мир в своей целости — картина, повествованье; о чем же? Быть может, материя — картина духа? Быть может, время — повествованье о вечности? (Платон называл его движущимся ее образом[100]).

Наверное, сильнее всего это в музыке. Она так могуча, что древние приписали ее не людям, а богиням, музам. Я знаю трех умных, тонких людей, которых от неверия и отчаяния ничто не могло спасти, кроме искусства Баха. Музыка — не просто «эстетическое наслаждение», как бы узор или орнамент. Она — пророчица, вестница, наставница. Если есть Бах, есть Бог.

Какими бы разными ни были средства, мы ощущаем, что все это исходит из одного источника и указует на одну цель. Не только лица, влюбленность, картины, книги и музыка, но и запах неведомых стран в случайном ветре, очарование красок (вспомним дет ство), незабываемые строки стихов и многое, многое другое, — все говорит об одном и том же: за здешним, мирским, есть что-то еще, и только ему мы действительно радуемся. Мир — его маска; нам хочется снять ее. Мы чужие здесь, мы — в изгнании, нас тянет домой.

«Чего же нам еще не хватает, спросите вы, что нам нужно? Много такого, о чем почти не говорят трактаты об эстетике; зато поэты и мифы все об этом знают. Нам мало видеть красоту, (...) мы хотим соединиться с ней, купаться в ней, вобрать ее в себя, себя — в нее (...). Сейчас мы извне, за дверью. Мы ощущаем свежесть и чистоту утра, но не становимся свежее и чище. (... ) Но все листы Нового Завета шелестят о том, что так будет не всегда. Когда- нибудь, по Божьей воле, мы откроем Дверь (...), пройдем туда, за природу, в сияние и славу, которые светились сквозь нее»[101].

что же все это значит?

Если весь мир — это знак, прочитаем его. Что он значит? В средние века на Западе считали, что мир — это одна из двух Божьих книг («Природа и Писание»). Нынешний мир обеспечил нам «собачье состояние ума», как назвал это Льюис[102]. Когда вы показываете собаке на пищу, она нюхает ваш палец, поскольку не понимает, что значит знак. Так и мы. Обнюхивание пальца считают теперь очень модным, реалистичным, современным.

Но в нас живет и ребенок, независящий от моды. Дети спрашивают: «Нет, а что это?», им все мало, не то что взрослым. Современный человек доверяет научным объяснениям (надо же во что-то верить); ему кажется, они объективны, а духовные — субъективны, произвольны, спорны, порождены воображением.

Это в высшей степени ненаучный предрассудок. Научный метод никак нельзя считать парадигмой объективно истинного знания, ибо его нельзя научно доказать. Положение «объективно истинны открытия науки, а не догмы веры» — догма веры, а не открытие науки.

Научный метод скромно ограничивается тем, что смотрит на мир, не разгадывая этот знак. Так он, конечно, открывает какие-то истины; скажем, табличка на углу — действительно прямоугольник 24 дюйма х 3, со стрелой, шестью буквами и двумя цифрами, каждая в 2 дюйма высотой. Но это не все. Это еще и знак, а значит он: «Бостон — в 20 милях, ехать туда».

Как ученые, мы хотим выяснить, из чего вещи и как они действуют, а вот как люди, мы хотим знать, что они значат, что они такое. Если мы нейрофизиологи, мы открываем законы мозговой химии; но, будучи людьми, мы дивимся мозгу, с которым не сравнится никакой компьютер. Разве мозг человека не славит своего Создателя? Как ученые, мы спрашиваем, «из чего» знаки и «что» они означают. Как люди, мы их читаем.