Если земля — образ неба, мы знаем о небе по меньшей мере три вещи. Во- первых, оно реальнее, весомее земли. Обычно нам кажется, что оно прозрачное, расплывчатое, жидкое. На самом же деле это земля эфемерна, как ветер, как «трава, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь» (Мф 6:30). Евангельские образы выправляют привычное заблуждение, если мы еще способны впрямую их ощущать.

Во-вторых, на небе больше, а не меньше измерений. Это значит, что духовное не лишено четырех измерений материи. Вечность включает, а не исключает все, что есть во времени.

В-третьих, небо четче, а не расплывчатее земли. Оно «слишком четко, чтобы о нем рассказать»[104]. Вот почему духовидцы и возвращенные к жизни рассказать о нем, в сущности, не могут. Наши представления о небе расплывчаты, невесомы, одномерны; но если мы сравним с землею само небо, расплывчатой, одномерной и невесомой окажется земля.

Я не хочу сказать, что земли как бы и нет. Она есть, она вполне реальна, но менее реальна, чем небо, ибо она — его образ. Ничего обидного здесь нет, ведь небо — самое реальное, что только может быть. Земля выполняет величайшую из задач: она — пророчица, не престанно возвещающая «Это не все!», как возвещает наше сердце. Пророки Божьи, и здравые мысли, и мирозданье указуют нам на то, что больше их. Когда пророк, хотя бы и косноязычно, скажет: «Так говорит Господь», мы не должны терять времени, рассуждая об его произношении.

небо на земле

Итак, на земле, у нас, — и знак, и обозначаемое. Явилось Царство, явился и Царь. То, на что указывали знаки, — «здесь и сейчас», не только «там и тогда»; в знаках, а не только за ними. Небеса воплотились.

Употребляя это слово, мы тут же вспомним Слово — Христа. Что ж, довершим эксперимент, выпустим последнего кота из мешка. Это и есть Христос, Логос, воплощенная мысль Божья. Числом измерений Он пре восходит в бесконечное количество раз земное тело иудейского плотника, жившего в I веке, хотя оно было Его храмом, скинией, святым святых. Божий глагол, совершенно и полно выраженный до начала времен, Божий замысел, творивший мирозданье, Божий чертеж, отраженный в тварном ладе, сошелся в одной точке, в определенном человеке, который сказал: «..Я есмь» (Ин 8:58), предъявив права на пристойное лишь Богу: «Я есмь Сущий». Все знаки указуют на Него, ибо от Него исходят.

Повторю, это — мыслительный эксперимент, предположение, видение. Доказательств я не предлагаю. Такая картина бесконечно значима, в ней или глубочайшая истина, или величайший обман, и мы должны как следует подумать, прежде чем решать.

Подумаем о том, как меняется от этого все остальное, наш мир. Мы говорили, что через этот мир можно понять тот, небо. Теперь прикинем, не поможет ли небо понять и увидеть землю. Какой она окажется в этом свете? Как изменится?

Она станет личиной Бога. Его пантомимой, Его действом. Как всякое истинное искусство, она развлекает и учит, дарует радость и мудрость, можно даже сказать (хотя это и немодно), дает нам нравственный урок.

Весь мир — любовное посланье. Романтическая влюбленность—ключ ко всей истории; она показывает нам, в каком мы повествовании. Все произведения искусства отражают художника. Если Бог —любовь, мирозданье — это любовь в пространстве и во времени. Оно материально, но «на самом деле» оно слеплено из любви.

Весь мир — лицо. И это очень важно. Мирозданье — не безличный механизм. Видели вы игру, где среди ветвей и листьев надо найти человека? Найдите его, и картинка навсегда изменится — это уже не заросли, это человек. Когда мы увидим Лик Божий, мир навсегда изменится в нас.

Весь мир — таинство, живой знак, который есть то, что он означает. Утверждая, что тело Христово «реально присутствует» в святых дарах, мы не преувеличиваем, а преуменьшаем — можно сказать, что оно присутствует во всем. Тейяр де Шарден в «Божественной среде» говорит, что от всего на свете мы можем услышать слова «Се тело Мое».

Трансцендентное имманентно, запредельное — здесь, небо — на земле. То, чего нельзя схватить, ощутить, пощупать, измерить, разлить по бутылкам, снабдить ярлыками, — во всем, как свет, как цвет. У света нет цвета, и потому он может принять в себя любой цвет. У цвета нет очертаний, и он может заполнить любые очертания. Так и небеса — не часть мирозданья (туда не попадешь на ракете), они — в любой его части. Спросить: «Где небо?» — все равно, что спросить из утробы: «Где мир?» Вне рая — не этот мир, но ад, вообще непригодный для жизни. «Что кажется землей, то небо или ад», — писал Льюис[105].