Однако латинское слово также обозначает и нечто другое: нрав человека, его спонтанную, идущую не от рассудка и воспитания, но откуда‑то из самых глубин сердца реакцию на проявления добра и зла, вне какой бы то ни было зависимости от норм общественного приличия. Эта реакция, которую Владимир Соловьёв в своей великой книге «Оправдание добра» характеризует как безотчетный инстинкт стыда, превратившийся в «ясный голос совести, укоряющей человека<…>за всякую неправду», присуща каждому нормальному, не зажатому, не изуродованному воспитанием и фобиями человеку.

Это мораль (уже не в бытовом, а в самом высоком смысле слова), о которой говорит Вольтер. «Мораль есть у христиан, но не у язычников», — цитирует «фернейский старец» одного из своих современников и восклицает: «А как же быть с моралью Сократа, Залевка, Харонда, Цицерона, Эпиктета и Марка Антонина?<…>Есть только одна мораль, как есть только одна геометрия!» Конечно, продолжает Вольтер, мало кто читает Цицерона, но всякий, кто начинает размышлять о добре и зле, сам того не зная, становится продолжателем Цицерона. Конфуций не изобрел этическую систему, но просто нашел её в сердце человека. Каждого. Не только китайца.

Мораль, по Никонову, скорлупа догм, которую следует разрушить. Мораль, по мнению Вольтера, не имеет ничего общего с догмами. Потому что догмы всегда различны, а мораль — от этого никуда не денешься — у всех одна. «Что это значит?» — спрашивает Вольтер. Это значит, что мораль, как и свет, приходит от Бога.

Эта мораль (в понимании А. Никонова — «нравственность») на самом деле голос совести, «даймонион» Сократа, милосердие, которому учит Христос, призывая нас ощущать боль другого как свою собственную.

Это мораль, о которой говорит один из героев Чехова: «Как вот возьмешь из‑под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала и… я всё думал: есть Бог!»

Прежде чем раздавить скорлупу, давайте прислушаемся: не пищит ли внутри цыпленок?

http://www. ogoniok. com/archive/2001/4717/42–18–19/

Виновны все

Ни во взрыве в подземном переходе на Пушкинской площади, ни в гибели субмарины «Курск», ни в пожаре на Останкинской телебашне, в общем‑то, нет ничего такого, что переворачивало бы наши представления о жизни. Кораблекрушения, пожары, другие бедствия бывали всегда. Разным было только то, как человек на подобные новости откликался.

Наш отклик на эту августовскую череду бедствий<2000 года>-- растерянность. Вопросы «почему?» и «за что?» нас волнуют все‑таки больше, чем «кто виноват? и «что делать?». Мы неспособны просто по–человечески дать оценку случившемуся. Мы впадаем в мистицизм. Говорим, что во всем виноват месяц август: ни разу не обходился без несчастий. Что подводную лодку взорвали чеченцы, а телебашня загорелась от накала страстей в эфире в связи с гибелью подлодки. Мне рассказали, как одна пожилая москвичка всерьез уверяла подругу, будто пожар в Останкино — это сигнал к началу Третьей мировой войны. Другая версия, подслушанная моим знакомым в троллейбусе: «Те, кто решил развалить Россию до конца, увидели: с «Курском» ничего не вышло, народ выстоял, поэтому народ лишили телевидения». Непонятно, правда, как это увязать с тем, что якобы наше телевидение давно в руках жидомасонов…

Так позволительно рассуждать язычникам. Дикарям. А мы все‑таки люди цивилизованные.

Когда пробуешь оценить происшедшие в России в последний месяц катастрофы — в духовном, а не только в политическом аспекте, — упираешься всё в ту же самую проблему информации. Ведь информация в дословном переводе значит «внятное, зрелое представление о чем‑либо, рождение в сознании какого‑то четкого образа».