Святая Истина, сойди с высот небесных!

он, как нам кажется, допускает ошибку. Эпическая поэзия

На мифе зиждется и вымыслом живет[52]

Тассо, писавший поэму на христианский сюжет, создал, вслед за Платоном и Лукрецием [53][54], чарующие строки:

Sai, che la согге il mondo, ove piu versi Di sue dolcezze il lusinghier Parnasso, etc[55].

«Без лжи нет и поэзии»[56], — сказал Плутарх[57][58].

Неужели в лесах полуварварской Франции нельзя было найти какой–нибудь старинный замок с галереями, подземельями, увитыми плющом башнями — замок, с которым связано множество чудесных легенд? Неужели чащи лесов и лощины не скрывали какой–нибудь готический храм? Неужели в горах Наварры ни один друид не пел под сенью священного дуба, на берегу потока, под завывания бури о старинной Галлии и не оплакивал могил ее героев? Я уверен, что при Франциске I какой–нибудь рыцарь тосковал в своем замке по турнирам былых времен и той эпохе, когда Франция шла войной на нечестивых и неверных. Какими сюжетами богата история нидерландской революции[59], происходившей одновременно с заговором Лиги[60] и, так сказать, родственной ей! Голландцы завоевывали Индию, а Филипп получал первые сокровища из Перу; даже Колиньи послал экспедицию в Каролину[61]; героем трогательнейшего эпизода «Генриады» мог стать и шевалье де Гург: эпопея должна заключать в себе целый мир.

Европа того времени являла взору поэта самые выразительные контрасты: нация пастухов в Швейцарии соседствовала с нацией торговцев в Англии и нацией художников в Италии; Франция, в свою очередь, переживала тогда эпоху, наиболее благоприятную для эпической поэзии, переходную эпоху, когда старые нравы умирают, а новые еще только рождаются; и Вольтер правильно поступил, избрав ее предметом своей эпопеи[62]. Срок жизни варварства истекал, загоралась заря века Людовика; Малерб уже пришел, и победные гимны этого героя, бывшего и певцом и рыцарем, звали Францию на бой[63].

Уже было признано, что характеры в «Генриаде»— не более чем портреты[64]; этот род живописи, первые образцы которого появились в Римской империи в период ее упадка, был, пожалуй, возвеличен сверх меры. Самый превосходный портрет лишен эпичности; он неподвижен и бесстрастен.

Иные сомневаются также в том, что в «Генриаде» в достаточной мере соблюдено правдоподобие нравов[65]. Герои поэмы излагают прекрасными стихами основы философии Вольтера; но похожи ли эти герои на воинов XVI века? Позволим себе заметить, что, коль скоро речи сторонников Лиги проникнуты духом вольтеровской эпохи, то и действовать эти персонажи должны, как люди XVIII века. Вспомним Гомера: он не наводнял «Илиаду» утомительными проповедями[66].

Что же до чудесного, то оно, если не ошибаюсь, почти полностью отсутствует в «Генриаде». Не будь нам известна злополучная доктрина, парализовавшая поэтический гений Вольтера, мы бы не поняли, как смог он предпочесть аллегорические божества христианскому чудесному. Лишь те места его сочинений, где в нем говорит не философ, а христианин, проникнуты некоторой теплотой: стоило ему обратиться к религии, источнику всякой поэзии, как источник забил ключом.

Клятва шестнадцати в подземелье, появление призрака Гиза, вручающего кинжал Клеману[67], — вот эпизоды, почерпнутые в суевериях того невежественного и несчастного века, что избран автором эпопеи, и в высшей степени отвечающие ее духу.

Еще одно заблуждение Вольтера, пожалуй, состоит в том, что он подменил религию философией.

Его Предвечный, разумеется, весьма справедливый бог, с одинаковым беспристрастием судящий бонзу и дервиша, иудея и магометанина; но того ли ожидали мы от музы поэта? Разве не надеялись мы, что она подарит нам поэзию и поведает о христианских небесах, песнопениях, Иегове, наконец, о mens divinior[68], религии?