Рано или поздно, перевернув страницу этой переписки, вы не находите на обороте одного из привычных имен; новый Женонвиль, новая Дю Шатле всплывают, чтобы через двадцать писем уйти навсегда: одна дружба сменяет другую, старая любовь уступает место новой.

Приближаясь к могиле, знаменитый старец утрачивает связь с поколениями, вступающими в жизнь: только слава его достигает их ушей; для них жив лишь его голос, доносящийся из Фернейской пустыни.

Какая бездна разделяет стихи к единственному сыну Людовика XIV:

Монарха славного дитя, Ты — наше упованье[464], —

и стансы к госпоже Дю Деффан:

Восьми десятилетий узы На миг расторг негромкий глас МоеА старинной, дряхлой Музы, И это удивляет Вас… Порой смеется лист зеленый Сквозь снег, летящий на цветник, И тешит мир — но, убеленный, Сей лист увянет через миг[465].

Прусский король, русская императрица[466], все могущественные и знаменитые люди земли, преклонив колена, принимают, словно грамоту, дарующую бессмертие, несколько строк того, кто был свидетелем кончины Людовика XIV, правления Людовика XV, рождения и царствования Людовика XVI и является живой историей Франции от Короля–Солнца до Короля–Мученика.

Однако еще более печальные чувства пробуждает, быть может, у читателя интимная переписка двух влюбленных, ибо здесь перед нами предстает уже не человечество, но человек.

Поначалу письма пространны, пылки, часты; дня не хватает, чтоб написать их: вдохновение приходит на закате, влюбленный берется за перо при луне, доверяя целомудренному, безмолвному, исполненному скромности свету набросить покров стыдливости на тысячу желаний. На заре, едва успев расстаться с любимой, он с нетерпением ждет блеска первого солнечного луча, дабы запечатлеть на бумаге то, что он, как ему кажется, забыл сказать в часы услад. Он поверяет бумаге, в которой отражаются розы зари, тысячи клятв; покрывает тысячью поцелуев пламенные слова, рождающиеся, кажется, от первого луча солнца; нет ни единой мелочи: ни единой мысли, ни единого образа, ни единой мечты, ни единой тревоги, которой он не посвятил бы целого письма.

Но вот однажды утром нечто едва уловимое омрачает красоту страсти, словно первая морщинка — чело возлюбленной. Дыхание и аромат любви испаряются с начертанных юностью страниц, подобно тому, как п0д вечер стихает в истоме веющий над цветами ветерок: влюбленные замечают перемену, но не желают осознавать ее. Письма становятся короче, реже, наполняются посторонними новостями, описаниями, известиями; некоторые из них запаздывают, но это уже не вызывает прежней тревоги: будучи уверены в том, что они любят и любимы, люди становятся рассудительными; они больше не бранят за опоздание; он» смиряются с разлукой. Клятвы идут своим чередом; слова повторяются, но они мертвы; их покинула душа: отныне «Я люблю вас» — не более, чем привычный оборот, долг вежливости, «Ваш покорный слуга» всякого любовного письма. Постепенно в стиле начинают проскальзывать холодность или раздражение. Нетерпение, с которым прежде ждали почты, сменяется страхом; переписка становится утомительной обязанностью. Воспоминания о безумных признаниях, доверенных бумаге, вызывают теперь неловкость; хочется забрать назад эти письма и швырнуть их в огонь. Что произошло? Приходит новая страсть или проходит старая? Какая разница: просто любовь умирает раньше любимого человека.

Да здравствуют романы в письмах и не в письмах, романы, где чувства никогда не уходят по доброй воле, где они никогда не зависят от скрытых процессов, совершающихся в глубинах человеческого сердца; от медленной лихорадки времени, которая порождает отвращение и скуку, развеивает всякие иллюзии и всякое очарование, истощает наши страсти, умерщвляет нашу любовь, серебрит наши виски и иссушает не только наше тело, но и нашу душу.<…>

Комментарии

ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА (GENIE DU CHRISTIANISME)

Первое упоминание о «Гении христианства» встречается в письме Шатобриана к А. де Бодю от 5 апреля 1799 г., где речь идет о «злободневном памфлете» — «небольшой рукописи о «Христианской религии, рассмотренной в связи с нравственностью и поэзией» (Chateaubriand F. R. de. Correspondance gйnйrale, t. I. Paris, 1977, p. 89). В другом письме тому же адресату (6 мая 1799 г.) Шатобриан поясняет, что задуманное им сочинение — своего рода ответ на вольнодумную и антирелигиозную поэму Парни «Война богов», напечатанную в начале 1799 г. и дошедшую до Лондона в марте того же года. Во «Вступлении» к книге писатель по–иному излагает причины ее создания: его мать, умирая во Франции, просила передать ому, что скорбит о его безверии; пока весть о ее смерти в письме сестры пересекла Ла–Манш, умерла и сестра. Эти две смерти потрясли Шатобриана — он «заплакал и уверовал». Хронология здесь немного нарушена, однако очевидно, что не одни конъюнктурные причины заставили Шатобриана взяться за перо.