Европа того времени являла взору поэта самые выразительные контрасты: нация пастухов в Швейцарии соседствовала с нацией торговцев в Англии и нацией художников в Италии; Франция, в свою очередь, переживала тогда эпоху, наиболее благоприятную для эпической поэзии, переходную эпоху, когда старые нравы умирают, а новые еще только рождаются; и Вольтер правильно поступил, избрав ее предметом своей эпопеи[62]. Срок жизни варварства истекал, загоралась заря века Людовика; Малерб уже пришел, и победные гимны этого героя, бывшего и певцом и рыцарем, звали Францию на бой[63].

Уже было признано, что характеры в «Генриаде»— не более чем портреты[64]; этот род живописи, первые образцы которого появились в Римской империи в период ее упадка, был, пожалуй, возвеличен сверх меры. Самый превосходный портрет лишен эпичности; он неподвижен и бесстрастен.

Иные сомневаются также в том, что в «Генриаде» в достаточной мере соблюдено правдоподобие нравов[65]. Герои поэмы излагают прекрасными стихами основы философии Вольтера; но похожи ли эти герои на воинов XVI века? Позволим себе заметить, что, коль скоро речи сторонников Лиги проникнуты духом вольтеровской эпохи, то и действовать эти персонажи должны, как люди XVIII века. Вспомним Гомера: он не наводнял «Илиаду» утомительными проповедями[66].

Что же до чудесного, то оно, если не ошибаюсь, почти полностью отсутствует в «Генриаде». Не будь нам известна злополучная доктрина, парализовавшая поэтический гений Вольтера, мы бы не поняли, как смог он предпочесть аллегорические божества христианскому чудесному. Лишь те места его сочинений, где в нем говорит не философ, а христианин, проникнуты некоторой теплотой: стоило ему обратиться к религии, источнику всякой поэзии, как источник забил ключом.

Клятва шестнадцати в подземелье, появление призрака Гиза, вручающего кинжал Клеману[67], — вот эпизоды, почерпнутые в суевериях того невежественного и несчастного века, что избран автором эпопеи, и в высшей степени отвечающие ее духу.

Еще одно заблуждение Вольтера, пожалуй, состоит в том, что он подменил религию философией.

Его Предвечный, разумеется, весьма справедливый бог, с одинаковым беспристрастием судящий бонзу и дервиша, иудея и магометанина; но того ли ожидали мы от музы поэта? Разве не надеялись мы, что она подарит нам поэзию и поведает о христианских небесах, песнопениях, Иегове, наконец, о mens divinior[68], религии?

Отказавшись воспевать священное воинство, армию мучеников и ангелов, Вольтер сам заглушил наиболее звучную струну своей лиры, хотя на этом пути он мог бы покрыть себя славой. Среди наших святых мучениц он нашел бы существа, не уступающие в могуществе античным богиням, имена, не менее сладостные, чем имена граций. Как жаль, что он ни словом не упомянул о пастушках, обращенных в награду за добродетели в добрые божества; о тех святых Женевьевах, что с высот небесных покровительствуют империи Хлодвига и Карла Великого, вооруженные одним лишь пастушеским посохом! Как, должно быть, отрадно музам видеть, что умнейший и мужественнейший из народов поклоняется Деве простоты и мира. Кому обязана Галлия своими трубадурами, своей непосредственностью и склонностью к изящному, как не пастушеской песне, как не невинности и красоте своей покровительницы?

Здравомыслящие критики заметили, что в Вольтере два человека: один исполнен вкуса, познаний, рассудительности; другой грешит прямо противоположными свойствами[69]. Мы не станем утверждать, что автор «Генриады» был одарен гением столь же мощным, сколь и гений Расина; однако ум его был, пожалуй, более разносторонен, а воображение более гибко. К несчастью, наши деяния не всегда соответствуют нашим возможностям. Будь Вольтер, подобно автору «Аталии», вдохновлен религией, изучи он, подобно Расину, творения отцов церкви и древность; не пожелай он объять все жанры и все темы, в поэме его было бы больше чувства, а проза его приобрела бы благопристойность и значительность, которых ей слишком часто недостает[70]. Этот великий человек имел несчастье провести свою жизнь в кругу посредственных сочинителей, которые, будучи всегда готовы рукоплескать ему, не могли уберечь его от заблуждений. Отрадно представить себе Вольтера попавшим в общество людей, подобных Паскалю, Арно, Николю, Буало, Расину: вот когда ему пришлось бы изменить свою манеру. В Пор–Рояле фернейские шутки и богохульства вызвали бы возмущение[71]; там презирали творения, созданные в спешке; там трудились на совесть и ни за что на свете не захотели бы обмануть доверие публики, предлагая ее вниманию поэму, не стоившую ее автору по меньшей мере двенадцатилетнего труда [72]. Но самое удивительное, что увлечение учеными занятиями не мешало этим людям исполнять вплоть до мелочей свой долг перед религией, а также проявлять в светской беседе учтивость, достойную их великого века.

Вот школа, которая была необходима Вольтеру. Двойственный гений, вызывающий одновременно и восхищение и ненависть, делает его достойным жалости. Он создает и разрушает, подает самые противоречивые примеры и советы: то превозносит до небес век Людовика XIV, то выискивает мелочи, компрометирующие великих людей этого века[73]; то курит фимиам античности, то издевается над нею; в семидесяти томах он преследует ту, которую называет «гадиной»[74], а между тем самые прекрасные места его творений вдохновлены именно религией. Не успеете вы восхититься его воображением, как блеск ложных рассуждений разрушает очарование, умаляет душу и суживает кругозор. Во всех своих произведениях, за исключением нескольких шедевров, он отмечает лишь комическую сторону вещей и нравов и выставляет человека в отвратительно смешном свете. Его изменчивость чарует и утомляет; он то вызывает восхищение, то внушает отвращение; нельзя сказать, каков он на самом деле: можно было бы назвать его безрассудным, не будь он столь мудр, и жестоким, не соверши он стольких благодеяний. Он постоянно богохульствует, но и у него проглядывает ненависть к софистам. Любовь к искусствам и литературе, ко всему великому была заложена в нем от природы, и нередко, говоря о римской курии, он не мог сдержать восхищения[75]. Самолюбие заставляло его в течение всей жизни играть роль, для которой он не был создан и которая была недостойна его. Действительно, он не имел ничего общего с господами Дидро, Рейналем и д'Аламбером. Изысканность поведения, прекрасные манеры, любовь к светскому обществу и особенно человеколюбие сделали бы его, по всей вероятности, одним из главных противников революционного правления[76]. Он был решительным сторонником твердого государственного строя, хотя безотчетно подрывал его основы, нападая на религию. Вернее всего было бы сказать о нем так: его неверие помешало ему достичь той высоты, к какой звали его природные способности, а произведения его, за исключением легкой поэзии, ниже его истинного таланта; этот пример должен навсегда вселить страх во всякого, кто вступает на литературное поприще. Вольтер столько раз оказывался во власти заблуждений, был столь непостоянен в стиле и суждениях лишь потому, что был лишен мощного противовеса— религии: его пример доказывает, что степенное поведение и благочестивые мысли угоднее музам, нежели прекрасный гений.

Книга вторая. Поэзия в ее отношении к людям. Характеры

Глава первая Характеры природные

Теперь мы перейдем от общего обзора эпопей к подробному рассмотрению их поэтического своеобразия. Прежде чем изучать характеры общественные, например характеры священника или воина, обратимся к характерам природным, таким, как характеры супруга, отца, матери и др., и будем исходить из одного неопровержимого утверждения.

Христианство — религия, можно сказать, вдвойне могущественная: ее заботят и наша духовная и наша плотская природа; она сближает тайны Всевышнего и тайны человеческого сердца; открывая истинного Бога, она открывает истинного человека.