Отказавшись воспевать священное воинство, армию мучеников и ангелов, Вольтер сам заглушил наиболее звучную струну своей лиры, хотя на этом пути он мог бы покрыть себя славой. Среди наших святых мучениц он нашел бы существа, не уступающие в могуществе античным богиням, имена, не менее сладостные, чем имена граций. Как жаль, что он ни словом не упомянул о пастушках, обращенных в награду за добродетели в добрые божества; о тех святых Женевьевах, что с высот небесных покровительствуют империи Хлодвига и Карла Великого, вооруженные одним лишь пастушеским посохом! Как, должно быть, отрадно музам видеть, что умнейший и мужественнейший из народов поклоняется Деве простоты и мира. Кому обязана Галлия своими трубадурами, своей непосредственностью и склонностью к изящному, как не пастушеской песне, как не невинности и красоте своей покровительницы?

Здравомыслящие критики заметили, что в Вольтере два человека: один исполнен вкуса, познаний, рассудительности; другой грешит прямо противоположными свойствами[69]. Мы не станем утверждать, что автор «Генриады» был одарен гением столь же мощным, сколь и гений Расина; однако ум его был, пожалуй, более разносторонен, а воображение более гибко. К несчастью, наши деяния не всегда соответствуют нашим возможностям. Будь Вольтер, подобно автору «Аталии», вдохновлен религией, изучи он, подобно Расину, творения отцов церкви и древность; не пожелай он объять все жанры и все темы, в поэме его было бы больше чувства, а проза его приобрела бы благопристойность и значительность, которых ей слишком часто недостает[70]. Этот великий человек имел несчастье провести свою жизнь в кругу посредственных сочинителей, которые, будучи всегда готовы рукоплескать ему, не могли уберечь его от заблуждений. Отрадно представить себе Вольтера попавшим в общество людей, подобных Паскалю, Арно, Николю, Буало, Расину: вот когда ему пришлось бы изменить свою манеру. В Пор–Рояле фернейские шутки и богохульства вызвали бы возмущение[71]; там презирали творения, созданные в спешке; там трудились на совесть и ни за что на свете не захотели бы обмануть доверие публики, предлагая ее вниманию поэму, не стоившую ее автору по меньшей мере двенадцатилетнего труда [72]. Но самое удивительное, что увлечение учеными занятиями не мешало этим людям исполнять вплоть до мелочей свой долг перед религией, а также проявлять в светской беседе учтивость, достойную их великого века.

Вот школа, которая была необходима Вольтеру. Двойственный гений, вызывающий одновременно и восхищение и ненависть, делает его достойным жалости. Он создает и разрушает, подает самые противоречивые примеры и советы: то превозносит до небес век Людовика XIV, то выискивает мелочи, компрометирующие великих людей этого века[73]; то курит фимиам античности, то издевается над нею; в семидесяти томах он преследует ту, которую называет «гадиной»[74], а между тем самые прекрасные места его творений вдохновлены именно религией. Не успеете вы восхититься его воображением, как блеск ложных рассуждений разрушает очарование, умаляет душу и суживает кругозор. Во всех своих произведениях, за исключением нескольких шедевров, он отмечает лишь комическую сторону вещей и нравов и выставляет человека в отвратительно смешном свете. Его изменчивость чарует и утомляет; он то вызывает восхищение, то внушает отвращение; нельзя сказать, каков он на самом деле: можно было бы назвать его безрассудным, не будь он столь мудр, и жестоким, не соверши он стольких благодеяний. Он постоянно богохульствует, но и у него проглядывает ненависть к софистам. Любовь к искусствам и литературе, ко всему великому была заложена в нем от природы, и нередко, говоря о римской курии, он не мог сдержать восхищения[75]. Самолюбие заставляло его в течение всей жизни играть роль, для которой он не был создан и которая была недостойна его. Действительно, он не имел ничего общего с господами Дидро, Рейналем и д'Аламбером. Изысканность поведения, прекрасные манеры, любовь к светскому обществу и особенно человеколюбие сделали бы его, по всей вероятности, одним из главных противников революционного правления[76]. Он был решительным сторонником твердого государственного строя, хотя безотчетно подрывал его основы, нападая на религию. Вернее всего было бы сказать о нем так: его неверие помешало ему достичь той высоты, к какой звали его природные способности, а произведения его, за исключением легкой поэзии, ниже его истинного таланта; этот пример должен навсегда вселить страх во всякого, кто вступает на литературное поприще. Вольтер столько раз оказывался во власти заблуждений, был столь непостоянен в стиле и суждениях лишь потому, что был лишен мощного противовеса— религии: его пример доказывает, что степенное поведение и благочестивые мысли угоднее музам, нежели прекрасный гений.

Книга вторая. Поэзия в ее отношении к людям. Характеры

Глава первая Характеры природные

Теперь мы перейдем от общего обзора эпопей к подробному рассмотрению их поэтического своеобразия. Прежде чем изучать характеры общественные, например характеры священника или воина, обратимся к характерам природным, таким, как характеры супруга, отца, матери и др., и будем исходить из одного неопровержимого утверждения.

Христианство — религия, можно сказать, вдвойне могущественная: ее заботят и наша духовная и наша плотская природа; она сближает тайны Всевышнего и тайны человеческого сердца; открывая истинного Бога, она открывает истинного человека.

Эта религия не может не благоприятствовать описанию характеров в большей степени, нежели та, что вовсе не стремится проникнуть в тайну страстей. Прекраснейшая часть поэзии — часть драматическая — не находила никакой опоры в политеизме; мифология не заботилась о нравственности[77]. Ни языческий бог, выезжавший на колеснице, ни жрец, совершавший жертвоприношение, не учили тому, что есть человек, откуда он приходит и куда уходит, каковы его склонности и пороки, что суждено ему в этом мире и в мире ином.

В христианстве, напротив, религия и нравственность едины. Священное писание раскрывает наше происхождение, объясняет нашу природу; все христианские таинства говорят нам о нашей судьбе; ради нас принес себя в жертву Сын Божий. В христианстве — от Моисея до Иисуса Христа, от апостолов до поздних отцов церкви — все являет нам внутреннего человека, все стремится рассеять мрак, которым он окутан: именно христианское учение, в отличие от ложных религий, отделявших Творца от творения, навсегда объединило Бога и человека.

Таково неоценимое преимущество христианской религии; поэтам давно пора признать его, вместо того чтобы упорно чернить эту религию. Ибо она (как мы попытаемся показать в дальнейшем), не уступая политеизму в изображении чудесного и сверхъестественного, порождает, кроме того, нравственную драматическую поэзию, каковой политеизм был лишен.

Подкрепим эту истину примерами и сопоставлениями, дабы чары божественнейшего из искусств возвратили нас к религии наших отцов.

Мы начнем изучение природных характеров с характеров супругов и противопоставим супружеской любви Адама и Евы супружескую любовь Улисса и Пенелопы[78]. Никто не сможет обвинить нас в том, что мы умышленно избрали посредственный античный сюжет, дабы оттенить блеск сюжета христианского.

Глава вторая Супруги. — Улисс и Пенелопа

После того как Улисс убивает женихов, Евриклея спешит разбудить Пенелопу. Поначалу та не верит чудесам, о которых ей рассказывает кормилица. Однако