Эта религия не может не благоприятствовать описанию характеров в большей степени, нежели та, что вовсе не стремится проникнуть в тайну страстей. Прекраснейшая часть поэзии — часть драматическая — не находила никакой опоры в политеизме; мифология не заботилась о нравственности[77]. Ни языческий бог, выезжавший на колеснице, ни жрец, совершавший жертвоприношение, не учили тому, что есть человек, откуда он приходит и куда уходит, каковы его склонности и пороки, что суждено ему в этом мире и в мире ином.

В христианстве, напротив, религия и нравственность едины. Священное писание раскрывает наше происхождение, объясняет нашу природу; все христианские таинства говорят нам о нашей судьбе; ради нас принес себя в жертву Сын Божий. В христианстве — от Моисея до Иисуса Христа, от апостолов до поздних отцов церкви — все являет нам внутреннего человека, все стремится рассеять мрак, которым он окутан: именно христианское учение, в отличие от ложных религий, отделявших Творца от творения, навсегда объединило Бога и человека.

Таково неоценимое преимущество христианской религии; поэтам давно пора признать его, вместо того чтобы упорно чернить эту религию. Ибо она (как мы попытаемся показать в дальнейшем), не уступая политеизму в изображении чудесного и сверхъестественного, порождает, кроме того, нравственную драматическую поэзию, каковой политеизм был лишен.

Подкрепим эту истину примерами и сопоставлениями, дабы чары божественнейшего из искусств возвратили нас к религии наших отцов.

Мы начнем изучение природных характеров с характеров супругов и противопоставим супружеской любви Адама и Евы супружескую любовь Улисса и Пенелопы[78]. Никто не сможет обвинить нас в том, что мы умышленно избрали посредственный античный сюжет, дабы оттенить блеск сюжета христианского.

Глава вторая Супруги. — Улисс и Пенелопа

После того как Улисс убивает женихов, Евриклея спешит разбудить Пенелопу. Поначалу та не верит чудесам, о которых ей рассказывает кормилица. Однако

…перешедши Двери высокий порог и в палату вступив, Пенелопа Села там против супруга, в сиянье огня, у противной Светлой стены; на другом он конце у колонны, потупив Очи, сидел, ожидая, какое разумная скажет Слово супруга, его там своими глазами увидя. Долго в молчанье сидела она; в ней тревожилось сердце[79].

Телемах укоряет мать за холодность; Улисс с улыбкой прощает Пенелопу. Царица все же колеблется и, дабы испытать Улисса, велит приготовить ему ложе за порогом супружеской спальни. Тогда герой восклицает:

Кто же из спальни ту вынес кровать?.. …я, не иной кто, своими руками Сделал ее. На дворе находилася маслина с темной Сению, пышногустая, с большую колонну в объеме; Маслину ту окружил я стенами из тесаных, плотно Сложенных камней; и, свод на стенах утвердивши высокий, Двери двустворные сбил из досок и на петли навесил; После у маслины ветви обсек и поблизости к корню Ствол отрубил топором, а отрубок у корня, отвсюду Острою медью его по снуру обтесав, основаньем Сделал кровати, его пробуравил, и скобелью брусья Выгладил, в раму связал и к отрубку приладил, богато Золотом их, серебром и слоновою костью украсив, и далее[80]. <…>

Эта сцена узнавания — быть может, одно из прекраснейших творений античного гения. Сидящая в молчании Пенелопа, недвижный Улисс у подножия колонны, покои, освещенные пламенем очага, — это ли не готовое живописное полотно, в равной мере простое и величественное. Что же приведет к узнаванию? Воспоминание о супружеском ложе! Описание этой кровати, сделанной руками царя из ствола маслины, древа мира и мудрости, достойного основания ложа, на котором не возлежал ни один мужчина, кроме Улисса, — еще одно чудо. Страстный порыв, сопровождающий узнавание супругов; трогательное сравнение вдовы, вновь обретающей утраченного супруга, с потерпевшим кораблекрушение мореплавателем, лицезреющим землю; супружеская чета, направляющаяся при свете факелов в свои покои; любовные утехи, перемежающиеся с рассказом о минувших горестях и радостной болью; двойное наслаждение оттого, что настоящее прекрасно, а все невзгоды — позади; сон, постепенно смыкающий вежды и уста Улисса, Пенелопа, внимающая его рассказу, — в этих картинах также видна рука великого мастера; их невозможно переоценить[81].

Можно было бы предпринять интересное исследование: представить, как передал бы тот или иной эпизод из произведения древнего автора автор современный. Например, об описанной выше сцене мы узнали бы, по всей вероятности» не из диалога Улисса и Пенелопы, а из рассказа самого поэта. Автор не преминул бы уснастить свое повествование философскими размышлениями, яркими стихами, остроумными замечаниями. Вместо этого утомительного блеска Гомер предлагает вашему взору двух супругов, которые встречаются после двадцатилетней разлуки так спокойно, словно расстались только вчера. В чем же красота изображенного? в истине.

В творениях современных авторов, как правило, больше учености, утонченности, непринужденности, даже трогательности, нежели в творениях древних. Но у античных авторов больше простоты, величия, трагичности, широты и, главное, истины[82]. Вкус их более безупречен, воображение более благородно; они заботятся лишь о целом, пренебрегая украшениями: пастух сетует, старец повествует, герой сражается, — им достаточно этого для целой поэмы, непритязательной и, однако, более насыщенной, чем наши романы, перегруженные событиями и персонажами[83]. Очевидно, литература шла по тому же пути, что и живопись: палитра современного поэта отличается бесконечным разнообразием цветов и оттенков; древний поэт писал свои картины тремя красками Полигнота. Латинянам, жившим позже греков, но раньше нас, были свойственны обе манеры одновременно: они схожи с греками простотою фона, а с нами подробностью описаний[84]. Быть может, на этой счастливой гармонии двух вкусов и зиждется совершенство Вергилия.

Рассмотрим теперь картину любви наших прародителей: Ева и Адам, изображенные слепым поэтом Альбиона, составят достойную параллель Улиссу и Пенелопе, воспетым слепым сыном Смирны.