Дабы завершить картину, Мильтон искусно ввел в нее величественную тень духа тьмы. Мятежный ангел подстерегает супругов он узнает роковую тайну и радуется их грядущему несчастью; все блаженство наших прародителей есть, в сущности, не что иное, как первый шаг к ужасным бедствиям. Пенелопа и Улисс пробуждают мысль о горестях, которые позади; Ева и Адам— о несчастьях, которые впереди. Всякая драма, где радости не омрачены рассеявшимися или зарождающимися печалями, задумана неудачно. Безоблачное счастье навевает на нас скуку; непоправимое несчастье нас отталкивает: первое лишено воспоминаний и слез; второе—надежд и улыбок. Если вы, подобно Гомеру, будете переходить от скорби к радости, творение ваше будет более трогательным и меланхолическим, ибо о прошлом душа в этом случае лишь грезит, а в настоящем наслаждается покоем; если же вы, напротив, подобно Мильтону, будете переходить от счастья к слезам, произведение ваше будет более грустным и трагическим, ибо в этом случае сердце почти не замечае! настоящего и живет предчувствием грозящих ему несчастий. Итак, художнику всегда необходимо сочетать в картине радость с горем; и зло здесь, как и в природе, должно преобладать над добром. Два напитка, сладкий и горький, смешаны в чаше жизни, но оба они равно оставляют на дне чаши горький осадок.

Глава четвертая Отец. — Приам

От характера супруга перейдем к характеру отца; рассмотрим его в двух возвышеннейших и трогательнейших положениях: в старости и в несчастий. Приам, этот низринутый с вершины славы монарх, чьего покровительства искали некогда великие мира сего, dum fortuna fuit[92]; Приам, посыпав главу пеплом, со слезами на глазах один проникает среди ночи в лагерь греков. Припав к стопам безжалостного Ахилла, целуя ужасные ненасытные руки (’ανδοφόνους— которые пожирают людей), столько раз обагрявшиеся кровью его сыновей, он вымаливает тело Гектора. <··>

Сколько красот в этой мольбе! какая сцена разворачивается перед глазами читателя! Ночь, шатер Ахилла, сам герой, вместе с верным Автомедоном оплакивающий Патрокла; Приам, возникающий из тьмы и припадающий к стопам Пелеева сына! Во тьме виднеются колесницы с дарами властителя Трои; а чуть поодаль на берегу Геллеспонта брошены без погребения изуродованные останки отважного Гектора.

Изучите речь Приама: вы увидите, что второе слово, произнесенное несчастным монархом, — слово «отец» — πατρος; вторая мысль в том же стихе есть похвала гордому Ахиллу, Τεοις ’επιείχελ’ Αχιλλευς, Ахиллу богоподобному. Приам должен совершить над собой громадное усилие, чтобы говорить так с убийцей Гектора: вся сцена выдает глубокое знание человеческого сердца.

Чтобы пробудить чувствительность в Ахилле, нужно было не только вызвать в его памяти образ отца, но и напомнить ему о преклонных летах Пелея. До этой минуты Приам еще ни единым словом не обмолвился о себе; но внезапно ему приходят в голову слова, исполненные трогательного простодушия: «Старец такой же, как я, — говорит он, — на пороге старости скорбной»[93].

Так Приам начинает говорить о себе, сравнивая себя с Пелеем; он заставляет Ахилла увидеть в несчастном просителе собственного отца. В описании покинутого старого монарха («Может быть, в самый сей миг и его, окруживши, соседи// Ратью теснят» [94]); в рассказе о его печали, тотчас забытой при известии, что сын жив; наконец, в сравнении мимолетных печалей Пелея с неутешным горем Приама восхитительно слиты скорбь, хитроумие, благопристойность и достоинство.

Как искусно почтенный илиоиский старец заставляет затем гордого Ахилла мирно выслушать хвалу самому Гектору! Поначалу Приам тщательно избегает имени троянского героя; он говорит: «…был же единый из всех» [95] и, лишь напомнив, что этот герой сражался за родину и пал от руки Ахилла, добавляет просто: «Гектор», ‘Έκτορα. Замечательно, что это отдельное слово даже не включено в поэтический период; отброшенное в начало строки, оно прерывает плавное течение стиха, поражает ум и слух; довлея самому себе, оно никоим образом не связано с последующим:

Τον δΰ π^ωην κτεΐνκς άμυνομενον περί πίτρης Έκτορα[96].

Поэтому сын Пелея вспоминает вначале о своей мести, а потом уже о противнике. Если бы Приам сразу назвал Гектора, Ахиллу пришел бы на память Патрокл; но ему указывают не на Гектора, а на растерзанное тело, на жалкие останки, брошенные псам и грифам, и тотчас добавляют в оправдание: он сражался за родину. Гордость Ахилла удовлетворена: он одержал победу над героем, в одиночку защищавшим «и град свой, и граждан» [97].

Наконец, Приам переходит от людей к бессмертным богам и в последний раз возвращает сына Фетиды к мыслям о Пелее. Конец речи Илионского царя — шедевр возвышенной патетики.

Глава пятая Отец (продолжение). — Лузиньян

В «Заире» мы найдем отца, достойного €оперничать с Приамом. Правда, две сцены несравнимы ни по композиции, ни по выразительности рисунка, ни по поэтическому совершенству; но торжество христианства от этого будет лишь полнее, ибо религия эта одним лишь очарованием своих преданий способна затмить весь гений Гомера. Сам Вольтер не отрицает, что желал воспользоваться силой этого очарования, ибо пишет о «Заире»: «Я постараюсь вложить в это произведение все самое патетическое и трогательное, что только есть в христианской религии»[98]. Бывший участник крестового похода, несущий бремя невзгод и славы, даже в темнйце сохранивший верность своей религии, старый Лузиньян умоляет юную влюбленную девушку внять гласу Бога ее отцов; сцена эта целиком обязана своей прелестью евангельской морали и христианским чувствам:

Я шесть десятков лет во имя Божьей славы Сражался; я видал, как пал в резне кровавой Господень храм, в тюрьме я двадцать лет провел И о семье молил, кропя слезами пол. И вот, когда мне Бог детей вернул сегодня, Я узнаю, что дочь — отступница Господня! О как несчастен я! Ведь я всему виной, И вера у тебя взята моей тюрьмой. О дочь моя, предмет моих забот нетленных, Подумай, что за кровь в твоих струится венах: Кровь двадцати князей, сплошь христиан, как я, Кровь рыцарей, что крест несли во все края, Кровь мучеников… Дочь, мне все же дорогая, Ты знаешь ли свой род? кто мать твоя родная? Ты знаешь ли — ее, едва она, в крови Произвела на свет плод горестной любви. Зарезала рука свирепых сарацинов; Тех, с кем ты повелась, закон отцов отринув! Два брата — их тела в крови я видел сам, — Тебя манят рукой, простертой к небесам! Бог, преданный тобой, чье ты поносишь имя. За мир и за тебя был распят здесь, в Солиме; Здесь, где сражался я за Бога столько лет, — Здесь кровь его к тебе в сей речи вопиет! Гляди: вот стены, храм, разрушенный исламом, — Бог прадедов твоих почтен был этим храмом; Гляди: вблизи дворца — его честнейший гроб, Холм, где он распят был руками скверн и злоб, Где кровью он омыл людские преступленья, Где из гробницы он исшел в миг воскресенья! Ты шага не пройдешь — священные места Покажут каждый миг тебе следы Христа. И дочь, презрев отца, оставшись, отвергает Честь, что зовет ее, и Бога, что спасает [99].