<С–С> Беспристрастно рассматривая всю совокупность французских и иностранных сочинений (если, конечно, мы вправе оценивать сочинения других народов, в чем я далеко не уверен), можно прийти к выводу, что, не уступая другим народам в силе мысли, мы превосходим их стройностью и продуманностью композиции. Гений порождает, а вкус хранит[436]. Вкус есть здравый смысл гения; гений, лишенный вкуса, — не более, чем возвышенное безумие. Уверенное прикосновение, на которое лира откликается тем единственным звуком, каким нужно, еще более редкостно, нежели способность творить. Ум и гений в разных сочетаниях, сокровенные, тайные, безвестные, часто, по словам Монтескье, «проходят мимо нас, не показав товар лицом»[437]: все века равно наделены ими, однако в каждую эпоху только один народ, а каждый народ только в определенный момент являет миру вкус во всей его чистоте; и до и после этого повсюду либо чего–то недостает, либо что–то оказывается в избытке. Вот почему так мало творений совершенных: ведь они должны быть рождены на свет в счастливое время, когда вкус и гений слиты воедино. А эта великая встреча, подобно встрече двух светил, происходит, судя по всему, лишь раз в несколько столетий, и длится всего одно мгновение[438].

Эпоха Шекспира

Чтобы лучше понять особенности великого гения, чтобы показать, чем он обязан прошлому, что почерпнул в настоящем, что завещал будущему, необходимо присмотреться ко времени, когда он появился на свет. Фантасмагорическое воображение нашей эпохи, болезненное, порождающее призраки, пренебрегающее действительностью, создало своего собственного Шекспира: сын стратфордского мясника превратился в гиганта, который, упав с Пелиона и Оссы[439], очутился в обществе невежественных дикарей, уступающих ему во всем; да мало ли что еще можно придумать! Находятся люди, которые считают, что Шекспир, как и Данте, одинокой кометой пронесся мимо созвездий старого небосклона, предстал перед Господом и, подобно молниям, сказал ему: «Вот я»[440].

Романический вздор не должен иметь доступа в царство фактов. Данте появился на свет в эпоху, которую можно назвать темной: моряки с трудом находили путь по компасу в знакомых водах Средиземного моря; не были открыты ни Америка, ни путь в Индию через мыс Доброй Надежды; порох еще не изменил оружия, а книгопечатание — мира; мрак феодального строя окутывал порабощенную Европу.

Но в 1564 году, когда мать Шекспира родила ничем еще не славного ребенка, уже истекли две трети великого века Возрождения и Реформации, века, когда были совершены важнейшие открытия нового времени, позиано истинное строение вселенной, изучено звездное небо, исследован земной шар; века, когда наступил расцвет наук, а искусства достигли непревзойденного совершенства. Великие события и великие люди теснили друг друга: целые семьи отправлялись сеять в лесах Новой Англии семена независимости, давшие впоследствии богатые всходы; целые провинции сбрасывали иго угнетателей и обретали независимость.

Шекспир отнюдь не был основоположником цивилизации, озарившим своим светом мрак варварства; напротив, он был варваром, последним отпрыском средневековья, и возвращал развивающуюся цивилизацию к ее прошлому. Не был он и одинокой звездой; ему сопутствовали яркие светила: Камоэнс, Тассо, Эрсилья, Лопе де Вега, Кальдерон — три эпических и два трагических поэта первой величины[441]. Рассмотрим все это подробнее, начав с материальной культуры.

Во времена Шекспира не одна духовная культура была во многих отношениях совершеннее современной; культура материальная была не менее изысканна. Не станем вспоминать Италию с ее дворцами, и внешний облик и внутреннее убранство которых были шедеврами искусства; Италию, которая богатела благодаря флорентийским, генуэзским, венецианским купцам и гордилась своими шелковыми, парчовыми и бархатными мануфактурами; не станем обращаться и к богатейшей цивилизации по другую сторону Альп; ограничимся родиной поэта; мы увидим здесь значительные улучшения, которыми страна обязана правлению Елизаветы.

Эразм сообщает, что в эпоху Генриха VII и Генриха VIII в комнатах с трудом можно было дышать: воздух и свет едва проникали сквозь частые решетки; витражи украшали лишь замки и соборы. Верхние этажи домов выдавались вперед, нависая над нижними; уступы покатых крыш почти соприкасались друг с другом, и мрачные улицы оказывались как бы закрытыми сверху. У большинства домов не было дымоходов; пол в комнатах, где вместе с людьми жили собаки и кошки, был земляной, устланный тростником и посыпанный слоем песка, который впитывал нечистоты. Эразм считал, что чума столь часто свирепствовала в Англии именно из–за нечистоплотности ее жителей.

Убранство богатого жилища состояло из аррасских ковров, длинных досок, положенных на козлы и служивших обеденным столом, буфета, кресла, нескольких лавок и многочисленных скамеечек. Бедняки спали на циновках или на соломе, подложив под голову полено н укрывшись дерюгой. Обладатель мягкого тюфяка и набитой сеном подушки вызывал зависть соседей. Гаррисон сообщает эти подробности, ссылаясь на рассказы стариков, и добавляет: «Ныне (в царствование Елизаветы) у всякого землепашца есть три–четыре перины, шелковые покрывала и ковры; стол покрыт тонкой скатертью, в буфете хранится фаянсовая посуда, серебряные солонка и кубок и дюжина таких же ложек»[442].

И поныне еще далеко не все земледельцы Франции, столь гордящейся уровнем своего развития, живут в таком достатке.

Шекспир прославился в царствование той королевы, что отправила мореплавателей на край света за богатством для пахарей. В Англии было довольно мира и славы, чтобы поэт мог творить спокойно, не испытывая, однако, недостатка в событиях внутри страны и за ее пределами, способных взволновать душу и разбудить ум[443].

Внутри страны: Елизавета поистине была фигурой исторической. Шекспиру исполнилось двадцать три года, когда была обезглавлена Мария Стюарт. Он родился в католической семье, сам, возможно, был католиком и, без сомнения, слышал от своих единоверцев о том, как по приказу Елизаветы Рольстон пытался соблазнить пленницу, дабы опозорить ее, как Елизавета намеревалась выдать королеву Шотландии шотландским протестантам, жаждущим отомстить за Варфоломеевскую ночь. Кто знает, не привело ли любопытство юного Вильяма из Стратфорда в Фотерингей[444] в миг трагической развязки? Кто знает, не видел ли он постели, комнаты, черных сводов, плахи, первого неловкого удара секиры и отрубленной седой головы Марии? Кто знает, не задержался ли его взор на мертвом теле прекрасной королевы, поруганном палачом на глазах у любопытной толпы?

Позже Елизавета бросила к ногам Шекспира еще одну голову; так Магомет II приказал обезглавить слугу, дабы художнику позировала сама смерть. В характере Елизаветы женские черты причудливо сочетались с мужскими. Кажется, ей не дано было изведать любви; лишь однажды в жизнь ее, окутанную тайной, вошла страсть. «Последняя болезнь королевы, — сказано в мемуарах той эпохи, — была порождена печалью, которую она всегда тщательно скрывала; она ни разу не пожелала воспользоваться лекарствами, словно уже давно приняла решение расстаться с жизнью, наскучившей ей по какой–то таинственной причине — как предполагали, из–за гибели графа Эссекса»[445].

Шестнадцатый век, заря новой цивилизации, протекал в Англии более бурно, чем где бы то ни было; он закалил в испытаниях могучие поколения, в недрах которых уже созревали свобода, Кромвель и Мильтон. Меж тем как Елизавета давала обеды под барабанный бой и фанфары, ее парламент принимал жестокие законы, направленные против папистов, а несчастная Ирландия сгибалась под кровавым игом. Труды и дни Тайберна соседствовали с плясками нимф, пуританские строгости с кенильвортскими празднествами[446], комедии с проповедями, пасквили с песнопениями, критические статьи с философскими спорами и религиозными распрями.