Эразм сообщает, что в эпоху Генриха VII и Генриха VIII в комнатах с трудом можно было дышать: воздух и свет едва проникали сквозь частые решетки; витражи украшали лишь замки и соборы. Верхние этажи домов выдавались вперед, нависая над нижними; уступы покатых крыш почти соприкасались друг с другом, и мрачные улицы оказывались как бы закрытыми сверху. У большинства домов не было дымоходов; пол в комнатах, где вместе с людьми жили собаки и кошки, был земляной, устланный тростником и посыпанный слоем песка, который впитывал нечистоты. Эразм считал, что чума столь часто свирепствовала в Англии именно из–за нечистоплотности ее жителей.

Убранство богатого жилища состояло из аррасских ковров, длинных досок, положенных на козлы и служивших обеденным столом, буфета, кресла, нескольких лавок и многочисленных скамеечек. Бедняки спали на циновках или на соломе, подложив под голову полено н укрывшись дерюгой. Обладатель мягкого тюфяка и набитой сеном подушки вызывал зависть соседей. Гаррисон сообщает эти подробности, ссылаясь на рассказы стариков, и добавляет: «Ныне (в царствование Елизаветы) у всякого землепашца есть три–четыре перины, шелковые покрывала и ковры; стол покрыт тонкой скатертью, в буфете хранится фаянсовая посуда, серебряные солонка и кубок и дюжина таких же ложек»[442].

И поныне еще далеко не все земледельцы Франции, столь гордящейся уровнем своего развития, живут в таком достатке.

Шекспир прославился в царствование той королевы, что отправила мореплавателей на край света за богатством для пахарей. В Англии было довольно мира и славы, чтобы поэт мог творить спокойно, не испытывая, однако, недостатка в событиях внутри страны и за ее пределами, способных взволновать душу и разбудить ум[443].

Внутри страны: Елизавета поистине была фигурой исторической. Шекспиру исполнилось двадцать три года, когда была обезглавлена Мария Стюарт. Он родился в католической семье, сам, возможно, был католиком и, без сомнения, слышал от своих единоверцев о том, как по приказу Елизаветы Рольстон пытался соблазнить пленницу, дабы опозорить ее, как Елизавета намеревалась выдать королеву Шотландии шотландским протестантам, жаждущим отомстить за Варфоломеевскую ночь. Кто знает, не привело ли любопытство юного Вильяма из Стратфорда в Фотерингей[444] в миг трагической развязки? Кто знает, не видел ли он постели, комнаты, черных сводов, плахи, первого неловкого удара секиры и отрубленной седой головы Марии? Кто знает, не задержался ли его взор на мертвом теле прекрасной королевы, поруганном палачом на глазах у любопытной толпы?

Позже Елизавета бросила к ногам Шекспира еще одну голову; так Магомет II приказал обезглавить слугу, дабы художнику позировала сама смерть. В характере Елизаветы женские черты причудливо сочетались с мужскими. Кажется, ей не дано было изведать любви; лишь однажды в жизнь ее, окутанную тайной, вошла страсть. «Последняя болезнь королевы, — сказано в мемуарах той эпохи, — была порождена печалью, которую она всегда тщательно скрывала; она ни разу не пожелала воспользоваться лекарствами, словно уже давно приняла решение расстаться с жизнью, наскучившей ей по какой–то таинственной причине — как предполагали, из–за гибели графа Эссекса»[445].

Шестнадцатый век, заря новой цивилизации, протекал в Англии более бурно, чем где бы то ни было; он закалил в испытаниях могучие поколения, в недрах которых уже созревали свобода, Кромвель и Мильтон. Меж тем как Елизавета давала обеды под барабанный бой и фанфары, ее парламент принимал жестокие законы, направленные против папистов, а несчастная Ирландия сгибалась под кровавым игом. Труды и дни Тайберна соседствовали с плясками нимф, пуританские строгости с кенильвортскими празднествами[446], комедии с проповедями, пасквили с песнопениями, критические статьи с философскими спорами и религиозными распрями.

Дух приключений охватил нацию, словно во времена крестовых походов: протестантские крестоносцы добровольно отправлялись за море сражаться с идолопоклонниками, то есть католиками; их предводителями в морских походах были сэр Френсис Дрейк, сэр Уолтер Ралей, эти океанские Петры Пустынники, паладины Христа и гонители креста. Встав на защиту религиозных свобод, англичане готовы были сражаться на стороне всякого, кто стремился к независимости; они проливали свою кровь за белый плюмаж Генриха IV, за желтое знамя принца Оранского. Шекспир был очевидцем этих событий: он слышал гром спасительной бури, выбросившей обломки испанских кораблей на песчаный берег его отечества[447].

За пределами страны поэту открывалось не меньше источников вдохновения: в Шотландии честолюбивый и порочный Муррей, убийство Риччо, задушенный и погребенный без должных церемоний Дарнлей, Босуэл, сочетавшийся браком с Марией и вынужденный бежать в Норвегию, где стал пиратом; казнь Мортона.

В Нидерландах — все те несчастья, что влечет за собой борьба за независимость[448]: кардинал де Грапвела и герцог Альба; трагическая гибель графа Эгмонта и графа Горна.

В Испании — казнь Дон Карлоса; Филипп II, возводящий мрачный Эскуриал[449], устраивающий многочисленные аутодафе и говорящий своим врачам; «Не бойтесь лишить человека, проливавшего моря крови, нескольких ее капель».

В Италии — история Ченчи и тому подобные происшествия в Венеции, Вероне, Милане, Болонье, Флоренции.

В Германии — появление Валленштейна.

А что мог наблюдать Шекспир в ближайшей к его отечеству стране, Франции?