Намереваясь сделать предисловие к обширному, рассчитанному на несколько тетрадей материалу о республиканцах, Пеги начинает писать о Республике, о республиканских традициях, о республиканском духе, о республиканском прошлом Франции. Но вот он упоминает Галеви и его Тетрадь, упоминает вполне логично и к месту, ибо Галеви тоже пишет и про историю, и про Республику, и про Революцию. Очень скоро в тексте появляется Дело Дрейфуса, тоже вполне логично, коль речь идет о политике, об истории, о предательстве. Далее же все произведение, по существу, посвящено Делу Дрейфуса. Оно проникнуто духом Дела Дрейфуса, оно является не его апологией, а его апофеозом. При этом Пеги, опытного издателя, редактора, публициста, никак нельзя обвинить в сбивчивости или бессвязности изложения. «Наша юность» написана на одном дыхании. Нет ни цезур, ни лакун, не случайно нет глав, подзаголовков. О чем оно? О Республике? О Деле Дрейфуса? Об идеалах юного Пеги или Пеги зрелого? О Христианизме? О Мистике? Вчитываясь в это произведение, следуя за автором по спирали его долгих периодов, постепенно понимаешь, что эти понятия неразрывны для Пеги. Более того, они суть одно и то же. Можно ли обвинить в противоречивости писателя и философа, воспринимающего жизнь духовную и общественную как неразрывное целое? Можно ли сказать, что Пеги отказался от идеалов юности, если Дело Дрейфуса стало не только делом его юности, но мифом, или мистикой, всей его жизни?

«Наша юность» — это двойной ответ. Ответ на текст Галеви, который, быть может, неосознанно предал, по мнению Пеги, исказил дух поколения дрейфусаров, но это также ответ в более широком плане, ответ всем тем, кто упрекал самого Пеги в отступничестве, в предании идеалов юности. Пеги ведет напряженный диалог-полемику со своими соратниками и с оппонентами. Диалог — это один из основных авторских приемов Пеги. Он ведет диалог с Галеви и с Жоресом, с Бернаром-Лазаром, с Эрве и с самим Дрейфусом. И более глобально — с Государством и Церковью, с молодым поколением и с поколением своих предков, с политиками и клерикалами, с антисемитами, евреями и католиками. Эта форма диалога очень важна, так как Пеги не выдвигает никаких доктрин, он размышляет и, доверяя своему читателю, раскрывает ему ход своих мыслей. При этом создается уникальная атмосфера искренности, даже интимности и истинного пафоса, писатель не скрывает своей боли, порой ярости, а временами пронзительной нежности по отношению к своим собеседникам.

На первый взгляд кажется, что Пеги касается самых разных предметов, говорит о разных вещах, перескакивает с рассуждений историка и философа на личные воспоминания об умершем друге. Но произведение в целом — это, на наш взгляд, глубокий и талантливый философский анализ истории, уникальный и, может быть, впервые осуществленный этический анализ истории. О чем бы ни говорил писатель, все сводится к единственному главному противопоставлению: политика и мистика. Знаменитая формула Пеги: «Все начинается в мистике и заканчивается в политике. Все начинается с… мистики… и все заканчивается политикой». [117] Пеги употребляет слово «мистика» в самом широком смысле, а вовсе не в узком религиозном. Под ним он понимает внутреннюю цельность, «настоящность», верность своим идеалам, жертвенность и преданность, чистые руки, бескомпромиссность, «неконъюнктурность». Можно долго перечислять, но сам Пеги дал емкое и очень простое объяснение этого загадочного понятия: «Что значит вся Лига прав человека… перед лицом совести, перед лицом мистики?». [118] Мир старый и мир современный, Церковь и верующие, Государство и политики, бедные и богатые, соратники и соперники, простые учителя и профессора университетов, антисемиты и евреи — кажется, вся структура произведения построена на дуализме, антиномиях. Но все проверяется одним критерием — мистикой, то есть совестью. Понятие «политика» тоже подразумевает под собой целый спектр этических характеристик, таких как корысть и двурушничество, карьеризм, жадность, цинизм и стремление к власти. И Дело Дрейфуса, в сущности, небольшой эпизод великой французской истории, послужило для Пеги тем «реактивом», который проверяет духовную материю на «мистику» и «политику», оно дало возможность Пеги ответить на очень важные вопросы, поставленные перед ним как его противниками, так и друзьями, читателями, наконец, самим собой.

Пеги начинает с определения себя и своего поколения (поколения как духовной категории) во времени. До них была Республика и были истинные республиканцы, их осталось немного. После них — «современный мир» — философско-этическое понятие, которому Пеги посвятил немало страниц в Тетрадях. Все то, что определяет понятие «политика», правит в этом мире. Это понятие дискретно, ибо «современный мир» существовал и в прошлом, в нем «жили» антиреспубликанцы, антидрейфусары, политики. Он есть и сейчас, и, увы, многие современники Пеги не выходят за рамки этого мира. Но, когда не останется в живых ни одного республиканца, ни одного дрейфусара, ни одного мистика, «современный мир» воцарится на земле. Пеги берет на себя великую и неблагодарную задачу — предупредить. Предупредить и тех и других об опасности «современного мира», о его бесплодности. «Одно и то же бесплодие иссушает… град человеческий и град Божий. Это, собственно, и есть современное бесплодие». [119]

Дело Дрейфуса стало для Пеги «последним рывком, высшим усилием… героизма и… мистики, самым героическим рывком». [120] В 1910 году, когда Пеги пишет «Нашу юность», уже произошло его обращение, он вновь обрел веру, уже написана «Мистерия», и великое Дело его юности, нисколько не утратив своей значимости, осмысливается писателем и с точки зрения верующего христианина. Для Пеги святость Дела в том, что он, его соратники, его друзья, его подписчики боролись и жертвовали собой за «вечное спасение Франции». «В сущности мы боролись за вечное спасение, а наши противники — за спасение земное. Вот истинная, подлинная причина раскола в Деле Дрейфуса». [121] В «Мистерии» Пеги-поэт устами Жанны раскрывает крамольную, святотатственную мысль о противоречии между истинной христианской верой и религией. В «Нашей юности» Пеги-публицист продолжает эту мысль: «Политические силы Церкви всегда были против мистики. Особенно против мистики христианской». [122] Именно в этой работе дается ответ на вопрос, скорее на упрек, постоянно преследовавший Пеги как со стороны противников, так и со стороны многих друзей, а впоследствии исследователей его творчества, критиков: как согласуется юношеский социализм-атеизм Пеги с его обращением, с его верой в зрелые годы? В который раз встает вопрос об отступничестве Пеги. «Наш дрейфусизм был религией, я беру это слово в самом буквальном, точном его смысле, был религиозным порывом … для нас, в нашей среде, внутри нас самих это религиозное движение было христианским по сути… оно росло из христианского корня». [123] Пеги сохранил свое неприятие догматов католической Церкви, которая стала «религией богатых», перестала быть «приходом верующих», утратила милосердие.

Как будто предвидя упреки будущих читателей и критиков, Пеги отвечает всем, кто посмел или посмеет упрекнуть его в предательстве и отступничестве или, как делают это современные критики, в противоречивости. Он дает необычайно глубокий и оригинальный анализ понятия предательства, измены как таковых: «когда… человек, наделенный сердцем,.. останавливается там, где нужно остановиться, отказывается измениться там, где требуется изменить себе, …отказывается, храня верность мистике, вступать в политические игры… тогда политики имеют обыкновение называть его… предателем». [124] «Взять свой билет в начале пути, в какой-то партии… и ни разу не задуматься, куда идет поезд и, упаси Бог, по каким рельсам… это означает, — по мнению Пеги, — стать преступником». [125] Пеги всегда пристально следил, по каким рельсам катил его поезд, но именно поэтому его и обвиняли в измене, ведь «Если вы вслед за политиками не подменяете мистику политикой,.. то они сами обвинят вас в измене». [126]

Разделяя духовную жизнь своей страны на два полюса — политика и мистика, — Пеги выводит на передний план две фигуры, символизирующие эти полюсы. Одна — его бывший кумир, перед которым преклонялся юный социалист Пеги и который не прошел проверку Делом Дрейфуса. Он стал политиком. Пеги называет его барышником. Для Пеги именно он предатель. Не потому что он — политик, таких много, а потому что политик, а продолжает рядиться в мистика: «…они думали, что будут одновременно играть в свою политику и в нашу мистику… Играть в мирские игры со власть имущими этого мира и одновременно использовать мистику и деньги бедняков… Именно в силу этого ответственность Жореса в данном преступлении, в этом двойном преступлении… достигла своей высшей точки». [127] В этой характеристике, быть может, не вполне объективной, бескомпромиссность Пеги проявляется в полной мере. Второй полюс — Бернар-Лазар. Ему посвящены, пожалуй, самые прекрасные, самые вдохновенные страницы «Нашей юности». Имя журналиста Бернара-Лазара мало известно в России. Между тем именно Бернар-Лазар предоставил Золя документы, свидетельствующие о невиновности Дрейфуса и побудившие Золя опубликовать в Орор знаменитое «Я обвиняю». В 5-й Тетради 5-й серии Пеги присоединяется к протесту Фернана Бернара, брата Лазара, вызванному утверждением Клемансо, будто инициатором борьбы за оправдание Дрейфуса был Золя. На самом деле еще в 1886 году Бернар-Лазар опубликовал брошюру «Юридическая ошибка: правда о деле Дрейфуса».

Бернар-Лазар (Лазар Мариус Бернар) родился в Ниме в 1865 году. Он был на 8 лет старше Пеги. Известен был прежде всего как журналист и литературный критик. Придерживаясь анархистских взглядов, он, подобно Л. Н. Толстому и П. А. Кропоткину, отвергал насилие. Ужасные проявления антисемитизма как в собственной стране, так и за границей заставили его глубоко проанализировать это явление в статье «Антисемитизм и его причины», опубликованной в 1894 году. Это был человек тонкий, чувствительный, очень добрый, но никогда не шедший на компромиссы. Пеги называл его «старшим братом» и часто советовался с ним, испытывая к нему полное доверие. Бернар-Лазар много сделал для Тетрадей, в частности для их финансового положения, находя меценатов и привлекая к подписке многих друзей-евреев. С самого начала он был полностью на стороне Тетрадей и не сомневался в том, что ничто не помешает Пеги выполнить свою первейшую задачу — ГОВОРИТЬ ПРАВДУ. Пеги был необычайно привязан к этому человеку, первым откликнувшимся на несправедливое осуждение Дрейфуса, и восхищался бескомпромиссной честностью и справедливостью Бернара-Лазара, который неизменно вставал на сторону неправедно обиженных и угнетенных, будь то военные или гражданские, евреи или католики. Бернар-Лазар воплощал для Пеги первоначальный дрейфусизм, еще незапятнанный политикой.

Сразу после смерти Бернара-Лазара, последовавшей 1 сентября 1903 года, Пеги «стал работать над портретом своего старшего друга, но первый набросок остался незаконченным. Впоследствии множество раз в разных контекстах Пеги возвращался к фигуре Бернара-Лазара и к тому, чем Тетради ему обязаны. В одной из них, рассказывающей о событиях в Кишиневе, есть посвящение: «В память о Бернаре-Лазаре». [128] В 1907 году Пеги писал: «Мы были тем творением, в которое он вложил всю свою дружбу, всю свою веру, свой дар пророчества… Он наделил нас великой силой не питать иллюзий…». [129] Только в 1910 году в «Нашей юности» Пеги осуществил, наконец, свое давнее намерение: создал великий духовный памятник умершему другу. При этом, выделяя черты характера Бернара-Лазара, которыми он особенно восхищался, давая им порой неожиданные определения. Пеги опять вольно или невольно отвечал на вопросы, обращенные к нему самому: «…пророк, для которого весь аппарат власти, государственные интересы, любая земная власть… ровно ничего не значили по сравнению с протестом чистой совести», [130] «только человеческая совесть… абсолют». [131] И, наконец, «…этот атеист, из чьих уст струится Божье слово», [132] человек, несущий бремя вечной ответственности. Про кого это? Про Бернара-Лазара или самого Пеги?

У Пеги нет нужды ни перед кем оправдываться, но после десяти лет существования Тетрадей он, как нам кажется, испытывает потребность объяснить современникам и потомкам себя, свою жизнь, свой труд. Он хочет отчитаться, но не униженно, перед вышестоящими, а с гордостью перед историей. В «Нашей юности» он говорит не только от своего лица. С гордостью и удовлетворением он говорит о той роли, которую сыграли в дрейфусарской битве Двухнедельные тетради, с благодарностью вспоминает всех, кто в полный голос или молча боролся вместе с ним: «…я хочу сказать, что вся мистика, вся преданность, вся вера дрейфусизма были изначально сосредоточены в Тетрадях… Таков был… первый отряд наших друзей и подписчиков». [133] Пеги отдает дань признательности и уважения этим людям, которые не изменили Делу. На последних страницах «Нашей юности» мы читаем торжественные слова, определяющие сущность, историю и судьбу Тетрадей: «Вовсе не случайно наши Тетради в результате долгого труда, в силу мощного и тайного родства душ, путем длительного выпаривания политики стали абсолютно свободным сообществом людей, которые во что-то верят… Вопреки партиям, вопреки политикам и политике, вопреки противоборствующим политиканам (противоборствующим нам и противоборствующим между собой) мы останемся такими, какие мы есть». [134]

Для всех тех, кто не сомневался в Пеги и не обвинял его в отступничестве, но был смущен или растерян в связи с теми похвалами, которые расточали Пеги консерваторы и антидрейфусары после выхода «Мистерии», «Наша юность» стала ответом на все вопросы, свидетельством верности Пеги его призванию, его моральной миссии. Первым откликнулся Ромен Роллан, всегда очень чутко реагировавший на малейшие колебания внутренней жизни Пеги. 12 июля 1910 года, в тот день, когда вышла Тетрадь с «Нашей юностью», он написал Пеги: «Это прекрасно, мой дорогой Пеги. Вот Тетрадь, которая переживет свое время. Не падайте духом! Позже о нас вспомнят. Пусть наша маленькая армия останется сплоченной. Это доброе дело на благо Франции». [135]

О них действительно помнят. [136] Произведения Пеги читают и перечитывают во всем мире. Теперь, мы надеемся, их прочтут и в России, где сейчас буквально каждая строчка «Нашей юности» звучит необыкновенно актуально, взять хотя бы такие слова: «Люди умирали за свободу точно так же, как умирали за веру. Сегодня эти выборы вам кажутся смехотворной формальностью, насквозь фальшивой, со всех сторон подтасованной… Но были люди и несть им числа, герои, мученики… святые… целый народ жил ради того, чтобы последний из дураков имел сегодня право выполнить эту подтасованную формальность». [137]

Пеги не пал духом — и Тетради сумели продержаться еще четыре года.

В последние годы Пеги наряду с религиозными сочинениями создавал философские работы. Была написана поэма, состоящая из двух диалогов: «Диалог истории с христианской душой» и «Диалог истории с языческой душой» (1913–1914 годы), а также поэма «Ева» (1913 год), очень высоко ценимая им: «Эта "Ева"  — самое значительное, что было создано в христианстве за последние два века»,  — писал он Лотту. [138] Наконец, последнее произведение Пеги, напечатанное в Тетрадях, «Заметка о г-не Бергсоне и философии Бергсона» (26 апреля 1914 года), где Пеги отдал дань своему духовному наставнику. Эта публикация вызвала множество чрезвычайно хвалебных отзывов, что в отношении Пеги бывало крайне редко. Так, например, Жак Ривьер, редактор журнала Нувель ревю франсез писал Пеги:. «Не могу удержаться, чтобы не сказать Вам, какой прекрасной, глубокой, важной считаю я Вашу "Заметку о г-не Бергсоне"… Это одна из тех книг, которые больше всего взволновали меня за многие годы. Только вам присуще умение найти истину так близко, что никто бы не решился ее искать там». [139]