Я развертываю один из главных трудов по Плотину, — книгу Кирхнера. После долгих поисков я нахожу о числе только несколько строк, причем и тут совершенно не используется специальный трактат Плотина о числах — VI 6, а только говорится[458] «Учение об идеях как числах образует главное содержание всей 6–й книги шестой Эннеады, может быть труднейшей из всего, что Плотин написал». Я беру другой, не менее основоположный труд по Плотину, — А. Рихтера. О числах нет тут даже упоминания ни в параграфе о «принципе и основных понятиях философии Плотина»[459] , ни в параграфе о «категориях идеального бытия»[460] во второй части труда. Небольшой абзац о понятии числа находится лишь в третьей части «Штудий», где в главе о понятии разума содержится несколько строк о числе, причем, изложивши кое–что из VI 6, Рихтер оставляет все, что он «пропустил», «любителям бесплодных тонкостей». А между тем труд Рихтера — основной труд по Плотину, и каждый из нас с великой пользой для себя штудировал его весьма нужные анализы и расчленения трактатов Плотина, не находимые ни у какого другого исследователя. Тут нет почти никакого научного прогресса в интересующей нас проблеме в сравнении с каким–нибудь Тиде–маному у которого довольно длинное изложение Плотина, но у которого, сколько я ни читал его, не мог я найти даже намека на учение Плотина о числе[461]. Пожалуй, русские исследователи относятся к учению Плотина о числе более серьезно. М. Владиславлев[462] пытается даже дать некоторое изложение трактата VI 6, правда чересчур общее и краткое для специального исследования о Плотине. Но и Владиславлев отказывается понять его до конца. Он пишет: «Нужно признаться, что учение о числе не доведено Плотином до желанной ясности, оно понимается им в весьма различных смыслах». П. П. Блонский серьезно вознамерился изучить и изложить трактат VI 6. Он сетует на легкомыслие Рихтера, Гартмана и Древса в отношении VI 6 и пишет: «Не касаясь вопроса, насколько «странны» «пифагорейские парадоксы», мы усматриваем в трактате Плотина ряд очень важных проблем и ответов» [463]. Но стоит только прочитать его — тоже чересчур краткое — изложение на стр. 241—243, чтобы убедиться, что П. П. Блонский совершенно не использовал и не изложил всего огромного богатства мыслей в VI 6. Это не изложение, а — оглавление отдельных частей трактата, по которому можно судить не о конкретном содержании последнего, но лишь об основных его темах. Заметим, что книга П. П. Блонского, солидная во многих отношениях, как раз в этом пункте проявляет свою наибольшую уязвимость. Нечего уже и говорить об известных французских исследователях середины прошлого века, настолько же подвинувших вперед науку о Плотине, насколько и задержавших ее. Бартелеми Сен–Илер [464], сведя и Плотина, и всю «александрийскую школу», к которой он неправильно причисляет и Плотина, на мистицизм, конечно, не задался и ни одним конструктивно–логическим вопросом по Плотину, не говоря уже о проблеме числа или, напр., о диалектике. Не лучше, в сущности, поступают Жюль Симон [465] и Вашро [466]. Древе [467] также не удостоил проблему числа у Плотина своим вниманием, равно как и недавние труды Инджа и Мелиса [468]

Не везло трактату VI б и в смысле переводов, тем более комментированных. Огромный труд Фичино [469], прекрасно переведшего всего Плотина на латинский язык и снабдившего свой перевод ценными примечаниями, всегда будет с благодарностью изучаем каждым исследователем Плотина, равно как и французский перевод Буйе (Bouillet) [470], изучать который доставляет прямое наслаждение. Ценна работа и известного знатока Плотина Герм. Фр. Мюллера [471], давшего свой тоже весьма нужный немецкий перевод всего Плотина. Итак, только четыре человека нашлось таких, которые решились переводить VI 6; это — Фичино в XV в., Буйе и Мюллер в XIX в и я — в XX в.[472] Все остальные переводчики отступили перед твердыней VI 6. Тейлор [473] не перевел VI б, хотя и коснулся основных трактатов. Энгельгардт [474] не дошел до VI 6. Кифер [475] тоже выкинул его из своего собрания, вероятно, по той же причине, что и VI 4 и VI 5 («…die dunkeln, dem Verstandnis beinahe unzulangliche Biicher», Vorwort). Малеванский [476] тоже испугался трудностей перевода и не перевел, хотя и потрудился над главнейшими трактатами V и VI Эннеад[477].

При таких условиях, т. е. не имея почти никакой научной традиции в смысле интерпретации VI 6, приступаю я к анализу этого действительно труднейшего во всей философии текста. Я не буду пренебрегать никакими средствами для достижения полной ясности и связности мыслей этого трактата. Я разбиваю сложную мысль на мелкие звенья и слежу за ее малейшим движением. Я не скуплюсь на цитаты из Плотина, давая их в своем переводе, часто доставлявшем мне истинные муки и страдания в силу своих трудностей. Однако, как испытывалось мною удовлетворение после достижения ясности и раздельности суждения по поводу того или другого места, так, надеюсь, и образованный читатель оценит трудности перевода и интерпретации и разделит со мной радость по поводу достижения ясности. Впрочем, достигнуть ясности в понимании VI 6 значит достигнуть ясности в понимании всего Плотина. Вот почему мои мечты вполне удовлетворить читателя могут осуществиться только в специальных случаях.

Необходимо заметить, что чтение предлагаемого исследования может иметь смысл только при одновременном анализе самого трактата Плотина о числах VI 6, так как все исследование построено в виде связного комментария к этому трактату. Мною ставится также задача точного обследования всей связи понятия числа с диалектикой Плотина вообще. Это весьма усложняет и расширяет рамки работы, но это необходимо, так как число, по Плотину, пронизывает все, что есть, всю сферу бытия; и без этого мы были бы обречены на то непонимание и игнорирование Плотинова учения о числе, которое является, к несчастью, традицией в нашей науке. Изложить учение о числе у Плотина значит изложить всю диалектику Плотина, со всеми ее центральными понятиями — различия, тождества, покоя, сущего, материи, движения, времени, вечности, становления, тела, потенции, энергии и эйдоса. Волей–неволей придется говорить о всех этих основных категориях; и если прибавить к этому необходимость частого приведения в русском переводе непереведенного и почти забытого философа, то изложение в общем не может не оказаться пестрым. Этот путь, однако, избираю я сознательно, веря, что возвращаемое мною впервые на память современности учение будет другими усвоено и изучено настолько, что в дальнейшем, после моих нестройных усилий и на основании их, удастся излагать Плотина с его диалектикой числа в более стройной и компактной форме.

Для удобства обзора и анализа трактата Плотина «О числах» попробуем разбить содержание его на основные части.

Ясно, прежде всего, что главы 1 и 18, трактующие о вопросах более основных и общих, чем учение о числе, должны быть рассматриваемы как вступление и заключение. Вступление трактует вообще о величине, не в специфически вещном смысле, но в смысле вообще определенности. Беспредельное множество само по себе есть нечто расплывающееся, неустойчивое; и потому оно — дурно; благим является только то, что имеет твердые и определенные границы, что не выходит из себя и не теряет себя самого. Об этом же самом, в сущности, трактует и заключение. Тут тоже говорится о самодовлении и самосовершенстве общемировой жизни и об умной его определенности.

Центральное же содержание трактата, по выключении первой и последней главы, может быть разбито на три главные части.

Первая часть, обнимающая главы 2—6, трактует о том, что не есть число. А именно: а) оно не есть нечто беспредельное и бесформенное (2–я гл.), ибо самая беспредельность мыслима только в связи с эйдосом (3–я гл.); b) оно не есть просто чувственная вещь, но нечто сущее (4–я гл.); с) оно не есть нечто субъективно–психическое (6–я гл.); d) но и в сфере сущего оно — не просто спутник чего–нибудь другого, но существует само по себе (5–я гл.).

Вторая часть, обнимающая главы 7—11 и 14—17, решает вопрос, что такое число в своем существе. Содержание ее таково, а) Число, которое есть, как выяснилось из предыдущего (гл. 4—6), нечто умное и сущее, есть, прежде всего, все во всем (7–я гл.). Эту общую и пока неясную мысль Плотин дальше развивает в двух направлениях. Во–первых, b) говорится о числе как умной сущности самой по себе (8, 9, 10, 11, 15–я гл.) и, во–вторых, с) говорится о числе как умной сущности в отношении к чувственному миру (14–я и 16–я гл.). Завершается вся эта вторая часть d) принципиальным рассуждением о числе как оформленной бесконечности (17–я гл.).

Наконец, третью часть составляют главы 12—13, критикующие другие точки зрения на число.

Имея в виду этот анализ трактата, перейдем к комментированию основных его мыслей.

Вступление (1–я гл.: 1—3). Плотин начинает с указания на центральную идею своей философии, на проблему добра как оформления и зла как рассеяния. Чтобы усвоить себе эту проблему, необходимо отчетливо представлять себе принципы философии Плотина. Как известно, первая ипостась у Плотина есть Благо, Αγαθόν. Почему философ избрал именно этот термин, а не иной? «Благо» есть абсолютное единство всего. Плотину предносится законченная, строго и точено оформленная вселенная; она для него есть некое прекрасное и изумительное изваяние. Приступая к такой вселенной с аппаратом философской мысли, Плотин должен был, прежде всего, решить вопрос: как мыслить эту вселенную, какие категории необходимо пустить в ход, чтобы эта вселенная оказалась мыслимой? Разумеется, вселенная эта не может не быть единством. Но каково это единство? Единство мы можем мыслить просто как объединенность частей. Это будет единство множественного. Однако такого единства недостаточно. Если каждая часть несет на себе энергию других частей, то, поскольку эти последние множественны, постольку множественной по смыслу оказывается и каждая отдельная часть. Равным образом, и все целое, как состоящее из множественностей, само будет не чем иным, как опять–таки множественностью. Однако мы видим, что вселенная и каждая отдельная вещь, входящая в ее состав, есть не множественность, а единичность; это — условие целости. Ясно, значит, что недостаточно единства как объединенности. Необходимо другое единство, высшее. Заключается оно в том, что, как цельна и единична данная вещь, так же цельна и единична каждая отдельная часть ее, т. е. помимо отличия каждой части от целого необходимо, чтобы каждая часть в это же самое время еще была и тождественной с этим целым. Необходимо, чтобы данная вещь была неделимой единичностью, чем–то одним определенным и отличным от всего другого. Только тогда она мыслима как именно данная, определенная вещь. Если мы теперь имеем в виду всю вселенную, со всем ее пространством и временами, то, поскольку она есть нечто мыслимое, нечто находящееся в мысли, она и должна быть такой абсолютной единичностью, абсолютно самотождественной во всех своих пространственных, временных и всяких иных частях. Если нет такой абсолютной единичности всего, то вселенная рассыпается на бесчисленное количество исчезающе–малых и уходящих в бесконечную дробность частей, к тому же абсолютно дискретных друг другу. Итак, условием мысли–мости мира является тождественность каждой вещи с миром в целом и пребывание вселенскости в каждой мельчайшей вещи, принадлежащей ко вселенной. Это значит, что мир абсолютно единичен, что он пребывает в себе и держится собой, что он не рассыпается и не уходит в дурную бесконечность беспредельного раздробления [478] Это и значит, что мир — Благо, что Благо — первая необходимая ипостась бытия вообще.

Таким образом, предикат благости берется Плотином в смысле некоей крепости, прекрасной отделанности, спаянности, оформленности, нерушимости, композиции. Разумеется, Благо полно для Плотина и глубочайшего мистического смысла. Оно — и божество, и экстаз и т. д. и т. д.[479] Однако уже довольно и без нас говорено было о мистике Плотина, и слишком мало анализировали собственно философское и диалектическое содержание его философии. Мы должны выявить именно философско–кон–структивную сторону этой философии, оставляя мистику как таковую до другого раза; и с этой точки зрения Благо Плотина, как первая ипостась, есть не что иное, как абсолютная единичность мира, являющаяся принципом его устроенности и целостности, мешающая его распадению и исчезновению во мгле. Нельзя не видеть в этом понятии некоторых эстетически–созерцательных моментов, характерных для греческого мироощущения вообще. Их мы должны выдвинуть против того унылого и абстрактно–метафизического морализма, который связывается обычно с понятием блага или благости. Хорошая сготовленность, благоустроенность и связанность воедино всех вещей мира и их процессов, их смысла и их стремлений, нерушимая единичность всего и присутствие ее в каждом мельчайшем факте мира — вот что такое Благо Плотина [480].