lb (4–я гл.: 1, a — с). Итак, — что такое число само по себе? Отвергнувши предикат беспредельности — как вторичный, необходимо отвергнуть далее предикат вещности. В самом деле, весьма заманчиво объяснить природу числа изменениями, царящими в вещном мире. Просто, скажут, существуют чувственные вещи, которые сами собой и обусловливают наличие отмеченных чисел; стоит только начать их считать.

(4–я гл.: 2, а — d). Разумеется, если рассуждать эмпирически, это совершенно правильно. Ребенок, напр., учится считать на физических вещах. По изображению Платона, люди приходят к понятию числа при помощи конкретных наблюдений за изменяющимися вещами. В Tim. 38с—39d дано изображение того, как время (и след., число) воплощено в видимых движениях космоса и как по последним можно судить о времени и о вечности. В Tim. 47а Платон прямо пишет, что зрение есть источник великой пользы для человека, потому что мы ничего не могли бы сказать о мире, если бы не видели ни звезд, ни солнца, ни неба. «При посредстве же зрения день и ночь, месяцы, годовые обороты открыли нам теперь число и понятие о времени и дали возможность исследовать природу вселенной».

(4–я гл.: 3, а—с). Но можно ли остаться при таком наивном эмпиризме? Действительно ли для получения понятия числа необходимо только чувственное наблюдение за чувственными вещами? По крайней мере, сам Платон так не думал. Плотны вспоминает его место из «Пармени–да», где (144а) дана диалектика числа и где ясно, что число не есть что–нибудь случайное, но оно необходимое определение самой сущности; число должно быть прежде всего сущим, т. е. наличным в мысли, в уме, умным числом; или, как говорит Плотин, употребляя свой технический термин, число должно быть ипостасью. Любопытные рассуждения находим мы на сходные темы в III 7. Здесь, между прочим, критикуются различные неправильные учения о времени, причем доказывается, что временное возможно только в том случае, если есть не–временное, вечное, и что временное есть только подвижное вечное. Поэтому не правы те, кто, напр., приравнивает время движению (III 7, 8) или мере движения (III 7, 9) или вообще мыслит его как некий придаток движения (III 7, 10) [489]. Обывательская мысль судят о времени не по его существу, но по тем инобытнйным результатам, которые от него получаются, когда оно начинает функционировать в той или иной, чуждой себе, среде. Равным образом, и число мы в обыденной жизни обсуждаем не по существу, но по его приложениям; и тогда получается, что само исчисленное движение, чувственно нами воспринятое, или исчисленное пространство, измеренное чувственными мерами, мы принимаем за самое число. Число и время суть не чувственные, но смысловые конструкции, и их надо обсуждать как таковые. Плотин на это и указывает в анализируемых параграфах VI 6, 4.

Разумеется, этот пункт учения о числе есть не что иное, как приложение общего воззрения Плотина на взаимоотношение «эйдоса» и «качества». Посвященный этому у него специальный трактат II б [490] содержит следующие мысли.

II б, 1. 1) В субстанции необходимо строжайше различать сущее и качество, так что можно говорить о различиях сущностных и различиях качественных, т. е. о различиях смысловых, с одной, и, с другой стороны, о различиях вещных, об индивидуально–смысловой окачествованности и о качестве как внешнем обстоянии и прибавлении вещи. 2) Качество, т. е. вещные различия, даже и в том случае не могут заменить различий сущностных, если они по смыслу своему являются конструирующими данную сущность. Так, если для огня существенна его видимая огненность или для белил — белый цвет, то и в этом случае необходимо отличать огненность и белый цвет как сущностные и смысловые конструкции от огненности и белил как чувственных качеств. 3) Одни являются «смыслами, создающими сущностьи, следовательно, всецело сущностными, другие же — только производными явлениями тех; одни — чистая сущность, другие — аффекция ее. 4) О сущности и сущностном качестве нельзя сказать, как она происходит из не–сущности так как она вообще ниоткуда не происходит; и прибавление внешних качеств к ней, хотя и увеличивает ее как сущность, тем не менее приводит, в конце концов, к обеднению ее, поскольку она лишается своей предшествующей умной и чистой простоты.

II 6, 2. 1) Сущностное качество не есть ни его внешняя и случайная окачествованность, ибо это есть не сущность, но тело, и последнее только еще должно получить отличную от себя как от такового окачествованность, ни телесные три измерения и материя. 2) Подлинная сущность есть эйдос, а эйдос есть смысл (логос). 3) Чистый смысл, объединяясь с субстратом, дает нечто третье, что не есть ни чистая сущность, изменчивое качество, но преизбыто–чествующая перед сущностью ее энергия, являющаяся смысловым выражением сущности; треугольность — сущность, а не качество, качеством же будет отреуголенность той или другой вещи. 4) Качество есть, стало быть, внешнее обстояние, наличное в сущностях, уже существующих в качестве таковых и независимых от прибавления подобных обстояний.

II 6, 3. 1) Всякое качество сущности предполагает существующую эйдетическую энергию ее, определяемую ее собственным индивидуально–смысловым построением. 2) Чистый смысл, свойственный этой энергии, овладевает ее специфической стихией в целях порождения инобытия, что и является началом уже новой окачествованности, некоего следа, тени и отображения чисто эйдетического качества. 3) Чистый эйдос является, поэтому, первообразом для инобытийного качества, последнее же — акциденцией эйдоса. 4) Они, будучи по смыслу тождественными, являются, однако, совершенно различными по субстрату, и никогда эйдос не может стать качеством и качество — эйдосом.

Этот трактат II 6 достаточно ясен, чтобы еще дальше анализировать и комментировать его содержание. В применении к числу он так же ясен и отчетлив, как и сам по себе. Число можно трактовать как эйдос, как эйдетическую конструкцию, и — как окачествованность, как внешне–чувственное проявление и обстояние. Чтобы говорить о последнем, необходимо, учит Плотин, дать конструкцию чисто эйдетического, чисто смыслового числа, числа как смысла и как эйдоса. Число как смысл — мыслимо само по себе. Число как качество — мыслимо лишь как осмысленное со стороны числа как смысла.

1с (6–я гл.: 1, а—с). Мы отграничили бытие числа от бытия чувственной вещи. Но мы должны отграничить его также и от бытия субъективно–психического. Плотин здесь является резким противником спиритуалистически–натуралистической метафизики, отвергая всякий малейший намек на психологизм. Его аргументы просты, как всегда, но неопровержимы.

Первый аргумент сводится к тому, что в случае субъективности наших понятий «мысль была бы одновременно и позже помысленного предмета и раньше его». Что значит этот аргумент и в чем его сила? Плотин выдвигает здесь основное возражение против всякого психологизма вообще. В самом деле, зададим себе вопрос: содержится ли в самом понятии числа что–нибудь субъективно–психическое? Всякий разумный человек должен сказать, что не содержится. Пусть я высказываю какое–нибудь математическое суждение, напр. а + b = с. Высказал ли я в нем что–нибудь из своей психической жизни, напр. что я сыт, голоден, весел, учен, глуп, что я имею черные или светлые волосы, имею или не имею жену, детей и т. д.? Конечно, нет и нет. В этом суждении говорится только о вечной и совершенно мысленной, умной природе чисел, и больше ни о чем. Теперь, ясно также и то, что для высказывания этой истины нужны разнообразные, уже чисто эмпирические условия, т. е. условия отнюдь не вечные и не умные. Чтобы рассуждать математически и высказывать математические суждения, я должен быть и сытым (хотя бы до некоторой степени), и предварительно проходить все случайности математического обучения, и иметь тело с головой, руками, теми или другими волосами, и родиться и т. д. и т. д. Там я говорил об умном смысле чисел, здесь же говорю об эмпирическом происхождении рассуждений об умном смысле чисел. Если умные числа для меня существуют сами по себе, независимо от моего рассуждения, то я могу строить эмпирическую судьбу своих рассуждений о числах; и все случайности и искажения, претерпеваемые умными числами в моей психике, не нарушат чистоты и абсолютной правильности самих чисел, ибо моя психика — только сфера, где проявляются числа и где они могут и не проявляться. Если же умных чисел нет самих по себе и они суть только мои психические процессы, то я должен признать, что им свойственна та же текучесть, то же непостоянство, та же случайность и капризность, какая характерна и для моей психики. Но так как подобные текуче–неразличимые числа не могут считаться числами, то пришлось бы одновременно считать числа устойчиво–правильными, независимыми от капризов психики, и сплошь текучими и иррационально–длительными, как сама психика. Имея это в виду, Плотин и возражает: «Тогда мысль была бы одновременно и позже помысленного предмета, и раньше его». Как выясняется, это — основной антипсихологистический аргумент.

Второй аргумент, также выраженный чрезвычайно кратко, гласит, что в случае субъективизма понятий и чисел всякое мышление понятия и числа было бы одновременно и мышлением несуществующего понятия и числа. Это — тоже великолепная критика психологизма. Пусть все наши понятия есть всецело продукт нашей психики, и объективно им ничего не соответствует. Спросим тогда: откуда же вы узнали, что понятия есть именно нечто субъективное? Ведь объективного, по–вашему, вообще нет ничего. Может ли в таком случае субъективное быть субъективным? Тогда оно одно только и есть, и к нему уже нельзя применять категорию объективности или субъективности. Тогда нет не–сущего. Раз все бытие порождается нашим субъектом, тогда только и есть одно бытие, никакого не–бытия нет и не может быть. Вы же, говорит Плотин, продолжаете еще различать существование от не–сущест–вования, на что не имеете никакого права. Впрочем, если бы вы и имели право это делать, то, говорит он, все понятия, создаваемые психикой, вы должны были считать уже по одному этому не–существующими и к числам должны были бы относиться как к нереальным выдумкам. Но это было бы, конечно, противоестественно.

Третий аргумент направлен против субъективного идеализма. Можно рассуждать так. Быть — значит быть отличенным, т. е. бытие равно мысли. Это точка зрения и самого Плотина [491]. Но если так, то, скажут, отсюда вытекает, что бытия вообще нет вне мысли, т. е. нет предмета вне субъективной мысли. Я мыслю какой–нибудь умный, «сверх–гилетичный», предмет, напр. число. Если никакого предмета нет вне моей мысли, то, значит, и число — насквозь субъективно и есть не что иное, как моя мысль о нем. Таким образом, диалектика ведет к субъективизму. Вот это–то и критикует Плотин. Прежде всего, откуда вы взяли, спрашивает Плотин, что бытие равно субъективной мысли? Когда мы утверждаем, что одно, для того чтобы быть одним, должно отличаться от иного, говорится ли этим, что кто–то должен произвести это отличие? О субъекте тут еще нет ровно никакого разговора. Скажут, но кто же иной производит это отличение, как не вы? Это возражение, однако, nimium probat и потому nihil probat[492]*. Ведь вообще все, что мы мыслим, как–то должно пройти сквозь нашу психику. Однако если обучение математике проходило у меня с головной болью, то это еще не значит, что математика сама по себе говорит о головных болях или вообще о психике. Я, математик, психичен, а математика по своему содержанию не имеет ничего общего с психикой. Так и раз–личенность в сфере бытия отнюдь ничего еще не говорит о психичности или субъективности бытия. И когда Плотин утверждает, что бытие равно мышлению, то тут нет ровно никакого субъективизма. Ум, нус, о котором учит Плотин, существует до всякого субъекта [493]. Субъект и психика — только «логосы» мировой души [494] и, следовательно, по сравнению с нусом — вторичного и даже третичного образования. Значит, из того, что мысль и бытие — одно и то же, не вытекает субъективности числа. Это и говорит Плотин в § с, 1—4.

Но это отрицательное учение он сопровождает и положительным указанием в § с, 5 и дальше. Не узрение здесь обращается на самого себя, замыкаясь в круге субъективных понятий, говорит он, но «сама вещь не может оставить в умном мире узрение отличающимся от вещи, каково узрение гилетической вещи, т. е. она сама создает истинное узрение, другими словами, не чувственный образ вещи, но саму вещь». Что значит это странное нагромождение слов? В чувственной сфере узрение вещи всегда отлично от самой веши, ибо чувственное узрение вещи возможно только лишь как проявление вещи в ином, в материи. Вещь, погружаясь в материю, производит тот или иной эффект. Одно из таких погружений создает чувствующего субъекта. Пока нет меона, материи, нет и чувственного познания вещи. Но вот вещь перешла в иное, ее окружающее, в материю. Это значит, что иное стало отображением вещи, воплощением вещи. Одно из таких отображений и есть чувственное узрение вещи в возникающем при этом субъекте. Итак, чувственная вещь и чувственное познание всегда различны между собой, как две разных вещи, два субъекта. Совсем другое — в умном мире. Если созерцается умная вещь, то созерцание ее уже не может быть так же отличным от самой умной вещи, как чувственное узрение отлично от чувственной вещи. Если в последнем случае мы получаем в результате отображения вещи в меоне чувственный образ — как нечто новое в сравнении с самой вещью, — то в умном созерцании роль отображения принадлежит самой же вещи, так что умный предмет является сам для себя субъектом и объектом. Тут мы встречаемся со знаменитым учением Плотина о том, что «умно–созерцаемое не вне ума», которое только и может сделать понятным этот краткий параграф в VI 6, 6, обозначенный нами как 1, с5.